понедельник, 12 ноября 2018
Логин
Надо бы мне почаще писать сюда. Но когда наступают хорошие времена – ты сам знаешь, Чез. Давай начнем с конца и закрутим эту запись как ракушку. Мне становится легче думать о тебе из-за того, что произошло неделю назад, и та причина тоже – часть ракушки, виток которой ждал меня всю жизнь, ждал, когда я к нему обернусь.
Я вплотную подошла к вопросу смертности – видимо, потому, что мне почти не о чем больше волноваться. Мои волосы в хорошем состоянии, моя кожа чиста (как в самом меме), мои ногти сделаны, и я начала нормально зарабатывать, и даже когда я перерабатываю и смертельно устаю, я помню, что это усталость тела, а радость и ясность моего ума остается. Даже когда я недавно ходила на работу с месячными, с околообморочной болью, и аллергией на краску для волос, и практически падала в обморок от голода и боли, я четко разделяла слабость плоти и силу разума. В этом году, ближе к его окончанию, все окончательно наладилось, и оттого мои нервы стали сильнее, и все неудачи и проблемы я воспринимаю скорее как временные вызовы, а когда я реагирую на них красочно и истерически – я делаю это потому, что я это я.
Но я думаю о смертности и смерти, и в голове у меня настойчиво играет песня Регины the sword & the pen, и особенно - эта–строчка: things that scare us today, what if they happen someday?
И тут я начинаю говорить о витке.
2001 год. И все годы до этого. Я, папина машина, вечерний Петербург, и бесконечные нетленные хиты по Эльдорадио. По пятьсот раз за вечер. Странная манера петь у этого усатого мужика – такое ощущение, что у него настолько мощный голос и настолько огромный диапазон, что он уже не знает, куда это все применить, и никак не может напеться, накричаться и настрекотаться. You don’t fool me ныне ассоциируется у меня с Рождеством, и все остальное, сделанное queen, ассоциируется с радостью, блеском и шиком. Я помню помпезность их песен, они какие-то все праздничные, дерзкие, с острыми нотами пианино и вскриками – их надо слушать в больших залах с хорошей аккустикой. А те две песни, которые просто даже не надо упоминать: два гимна, которые ныне играют на каждом даже самом захудалом матче, отстукивая ногами ритм – это, наверно, самые слушаемые песни в моей жизни, песни, которые настолько проели плешь, что я физически уже не могу их терпеть.
Я не могла терпеть Queen по нескольким причинам: Фредди был слишком усат, громок, слишком широко размахивал конечностями для малолетней меня, и повальный фанатизм, возвышение его на пъедестал, ничуть не помогали. Queen и их приевшиеся мелодии орали из каждого утюга и ларька, и постепенно само это наименование (темно-бордовое) стало той ассоциацией, которая вспыхивает в голове, когда говоришь «музыка». Битлз – и они. То есть, где-то на подсознательном уровне я всегда знала, что они хороши, - я уже родилась в мир, в котором они были саундтрэком, и не ставила под вопрос фундаментальность, как на первых порах жизни не ставишь под вопрос любую религию. Миллионы людей говорят, что Иисус – лучший человек на Земле, пусть будет так. Миллионы людей говорят, что Рапсодия – лучшая песня на Земле, без проблем. Ты бессознательно принимаешь некоторые правила жизни, потому что нюансов в жизни столько, что не хватает памяти и внимания на все. До Иисуса я добралась в восемнадцать лет. До Фредди – только сейчас. И Иисус не выдержал мою проверку, а Фредди - …
Рапсодия была песней, которую, когда я начала специально ее слушать, я, оказалось, знала почти наизусть. Как это объяснить? Слова песни, которую ты никогда не слушала специально, ты знаешь почти полностью. Потому что она везде, как воздух. Она играет отовсюду, настолько гладко встраивающаяся в поток информации, что ты не замечаешь, как тебя зомбируют.
Так сколько же лет на самом деле я уже слушаю Queen? У меня в плеере всегда были a kind of magic, under pressure, I want to break free и radio gaga. Однако я знаю намного больше. Та странная песня, в которой некоторые строчки повторяются по 57 раз, и которая имеет чистое звучание девяностых – это с сольного альбома Фредди.
Их музыка оказалась мелодичной, шикарной, полнокровной. Они шарят в том, как доставлять удовольствие от прослушивания. Трэки длинные, и они не жалеют инструментов, напевов и повторений. Послушать одну хорошую песню Queen – как хорошо наесться, сходить на целый день в парк аттракционов или посмотреть свой любимый фильм. Они удовлетворяют, заряжают. Я только с некоторыми типами исполнителей с таким удовольствием хожу по улице, испытывая дикое желание затанцевать прямо во дворе. И делиться этим с другими.
Фредди Меркьюри был чрезвычайно храбрым, сильным и талантливым человеком. Половину времени я делаю хаха, вторую половину времени – я делаю плак плак. Я сейчас ринулась в этот фандом с головой, испытывая обыкновенный для такой ситуации эмоциональный подъем, и поэтому мысль о том, как и когда он умер, отзывается довольно остро. Во-первых, он был очень ярким примером носителей СПИДа. Во-вторых, учитывая то, звездой какой величины он был, я могу представить, сколько людей близко пострадали от его смерти. Потому что я знаю, каково это. Какие чувства переживаешь, когда погибает кто-то типа него. Когда из твоей жизни вырывают это вдохновение, эту поддержку, забирают объект твоего восхищения, воздыхания, благодарности, источник силы и гордости. Какое опустошение потом остается, на долгие недели и месяцы, пока ты отчаянно пытаешься не то, что встать на ноги – хотя бы перевернуться на бок. Я помню, как приходили новости о самоубийствах после смерти Майкла Джексона, и слишком хорошо помню солнечные невыносимые дни прошлого августа, когда я едва могла держать себя в руках, и все события проваливались в забвение. Я помню урывками те дни, но отчетливо помню, как я плакала сутками, корчась, я плакала просто оттого, что мне было больно.
А смотреть на то, как Фредди постепенно угасает от болезни, должно быть, было неимоверно болезненно и трудно. До сих пор люди лично переживают его смерть, хотя некоторые из них уже принадлежат к моему поколению – то есть родились на планете, где его уже не было. Я смотрю, как люди до сих пор благодарны ему, скулят по нему, посылают приветы куда-то в темную даль, говорят с ним. В сити грилле, куда мы ходили пить пиво полгода, пока нам не осточертела одна и та же обстановка, крутят один и тот же концерт Queen – а в смежном зале с выходом на улице гоняют линкин парк. И вот они – два моих мужика. Мой самый любимый мужик, и мой мужик, который был со мной, а я даже не осознавала – оба погибшие, до сих пор живые для всех, такие нужные.
Меня там не было, а я все равно переживаю сам факт того, что Фредди скончался, и то, как он жил, - но это потому, что я эмоциональная проститутка. Я так глубоко переживаю некоторые вещи, на которые не имею права, что меня уже это даже не удивляет. Я даже уже не стыжусь этого – ну, почти.
И вот первые ночи после просмотра этого проклятого фильма я просыпалась (это было очень смешно), потому что у меня в голове Фред начинал орать какие-то рандомные строчки из многочисленных песен, и я легко вспоминала песни, которые запихала глубоко в мозг и утрамбовала там до лучших времен. Все воспоминания и отложенные знания и информация вскрылись и потекли обратно, прямо перед глазами, будто почувствовали, что настало время. Теперь я могу оценить и понять все то влияние, которое они оказали, и близко подойти к вопросу, который и не был для меня, собственно, вопросом. Да, Queen оказали громадное влияние на музыку и даже моих собственных кумиров, а на кого – нет? Они – религия, я всегда воспринимала это как должное, но только теперь это снова стало личным. Фредди перестал быть вездесущим орущим усатым дядькой, в которого так трогательно по-гейски влюблены папа и Бадя, и стал Фредди, в которого и я немножко влюблена. Он дал, помимо музыки, и много другого, - например, смелость, решительность, и я не сомневаюсь, что многие люди, посмотрев на него, еще тогда сказали: о, а так можно было?
Это замечательное чувство. Открывать хорошие группы для себя всегда хорошо, но это чувство дополнено и моим собственническим удовлетворением: да, у меня есть с ними история. Пусть это и история о том, как они меня заколебали своими шлягерами в детстве, и как их музыка даже до прошлого года была слишком зрелой для меня, как я закатывала глаза каждый раз, как видела очередной трибьют этому прыгающему экстравагантному кузнецу света и свэга. Я до сих пор не чувствую, что заслужила скучать по нему или восхищаться им, но я уже это делаю. И теперь я спрашиваю себя: все то, чего мы боимся – вдруг оно произойдет однажды? Но оно уже произошло, и в этом мире не раз. Фредди умер, ты, Чести, умер, причем как чудовищно. Майкл Джексон умер, сэр Кристофер Ли умер, Лемми умер, Принц умер, Дэвид Боуи умер, Уэс Крейвен умер. Скоро подойдет очередь других – Стэна Ли, Шварца, Кевина Костнера, а потом – и других. Время несется так незаметно. Я все еще не стряхнула с себя растерянность и свежесть ребячества, а мне уже двадцать четыре, да не просто, а с половиной года. Я моргну – и снова будет июнь, и мне подойдет четверть жизни. А там уже Фурухольмену стукнет семьдесят. А Баде – шестьдесят. Я не могу пока представить, что я буду делать без моих родственников. Без Абики. Но как-то придется выживать – и все эти страшные события готовят человека к еще более личным потерям. Правда, с моим болевым порогом – я не знаю, что со мной будет.
Знаю только, что переживу это так или иначе.
Эти потери неизбежны, потому что мы настолько пугающе смертны и недолговечны – и пусть ты храбришься и хорохоришься, как Фредди, ты все равно погибнешь однажды – любимый людьми, или забытый. И те опасения, которыми мучились твои родные, воплотятся в жизнь, протянут страшные клешни к их головам и лопнут их как карибская черепаха – арбуз, и им придется собирать себя обратно. Каждый раз мир немного вздрагивает, иногда – так, что принимает слегка другую форму, как когда умер Меркьюри.
Меня это дико пугает, потому что я вошла в тот период жизни, когда решительно не хочу умирать. Мой разум блистает от надежды, когда я осознаю, сколько всего я могу сделать и куда я могу пойти. И осознание собственной смертности делается каким-то серым дымом впереди, застилающим разум. Все так тленно, если люди, в которых мы неимоверно нуждаемся, умирают, и если мы сами умираем, даже будучи главными героями собственных байопиков. Фредди всегда будет носить на себе оттенок трагичности. Он был терзаем при жизни, ведь эта храбрость, это визионерство не дается тебе просто так. Ты будешь гоним, пинаем, ты будешь одинок и отстранен, если ты гений, первопроходец или виртуоз. Мне кажется, в нем было всего понемножку. Я сильно опоздала – даже по собственным критериям, но память о них все еще жива, и это восхищает меня. Люди умеют помнить то, что совершенно невозможно забыть. И я рада, что заскочила на этот поезд. Теперь я как будто вижу немного бОльшую площадь мира, понимаю больше.
Это всегда грустно – любить кого-то, кто умер. Правда, Чез?
Я вплотную подошла к вопросу смертности – видимо, потому, что мне почти не о чем больше волноваться. Мои волосы в хорошем состоянии, моя кожа чиста (как в самом меме), мои ногти сделаны, и я начала нормально зарабатывать, и даже когда я перерабатываю и смертельно устаю, я помню, что это усталость тела, а радость и ясность моего ума остается. Даже когда я недавно ходила на работу с месячными, с околообморочной болью, и аллергией на краску для волос, и практически падала в обморок от голода и боли, я четко разделяла слабость плоти и силу разума. В этом году, ближе к его окончанию, все окончательно наладилось, и оттого мои нервы стали сильнее, и все неудачи и проблемы я воспринимаю скорее как временные вызовы, а когда я реагирую на них красочно и истерически – я делаю это потому, что я это я.
Но я думаю о смертности и смерти, и в голове у меня настойчиво играет песня Регины the sword & the pen, и особенно - эта–строчка: things that scare us today, what if they happen someday?
И тут я начинаю говорить о витке.
2001 год. И все годы до этого. Я, папина машина, вечерний Петербург, и бесконечные нетленные хиты по Эльдорадио. По пятьсот раз за вечер. Странная манера петь у этого усатого мужика – такое ощущение, что у него настолько мощный голос и настолько огромный диапазон, что он уже не знает, куда это все применить, и никак не может напеться, накричаться и настрекотаться. You don’t fool me ныне ассоциируется у меня с Рождеством, и все остальное, сделанное queen, ассоциируется с радостью, блеском и шиком. Я помню помпезность их песен, они какие-то все праздничные, дерзкие, с острыми нотами пианино и вскриками – их надо слушать в больших залах с хорошей аккустикой. А те две песни, которые просто даже не надо упоминать: два гимна, которые ныне играют на каждом даже самом захудалом матче, отстукивая ногами ритм – это, наверно, самые слушаемые песни в моей жизни, песни, которые настолько проели плешь, что я физически уже не могу их терпеть.
Я не могла терпеть Queen по нескольким причинам: Фредди был слишком усат, громок, слишком широко размахивал конечностями для малолетней меня, и повальный фанатизм, возвышение его на пъедестал, ничуть не помогали. Queen и их приевшиеся мелодии орали из каждого утюга и ларька, и постепенно само это наименование (темно-бордовое) стало той ассоциацией, которая вспыхивает в голове, когда говоришь «музыка». Битлз – и они. То есть, где-то на подсознательном уровне я всегда знала, что они хороши, - я уже родилась в мир, в котором они были саундтрэком, и не ставила под вопрос фундаментальность, как на первых порах жизни не ставишь под вопрос любую религию. Миллионы людей говорят, что Иисус – лучший человек на Земле, пусть будет так. Миллионы людей говорят, что Рапсодия – лучшая песня на Земле, без проблем. Ты бессознательно принимаешь некоторые правила жизни, потому что нюансов в жизни столько, что не хватает памяти и внимания на все. До Иисуса я добралась в восемнадцать лет. До Фредди – только сейчас. И Иисус не выдержал мою проверку, а Фредди - …
Рапсодия была песней, которую, когда я начала специально ее слушать, я, оказалось, знала почти наизусть. Как это объяснить? Слова песни, которую ты никогда не слушала специально, ты знаешь почти полностью. Потому что она везде, как воздух. Она играет отовсюду, настолько гладко встраивающаяся в поток информации, что ты не замечаешь, как тебя зомбируют.
Так сколько же лет на самом деле я уже слушаю Queen? У меня в плеере всегда были a kind of magic, under pressure, I want to break free и radio gaga. Однако я знаю намного больше. Та странная песня, в которой некоторые строчки повторяются по 57 раз, и которая имеет чистое звучание девяностых – это с сольного альбома Фредди.
Их музыка оказалась мелодичной, шикарной, полнокровной. Они шарят в том, как доставлять удовольствие от прослушивания. Трэки длинные, и они не жалеют инструментов, напевов и повторений. Послушать одну хорошую песню Queen – как хорошо наесться, сходить на целый день в парк аттракционов или посмотреть свой любимый фильм. Они удовлетворяют, заряжают. Я только с некоторыми типами исполнителей с таким удовольствием хожу по улице, испытывая дикое желание затанцевать прямо во дворе. И делиться этим с другими.
Фредди Меркьюри был чрезвычайно храбрым, сильным и талантливым человеком. Половину времени я делаю хаха, вторую половину времени – я делаю плак плак. Я сейчас ринулась в этот фандом с головой, испытывая обыкновенный для такой ситуации эмоциональный подъем, и поэтому мысль о том, как и когда он умер, отзывается довольно остро. Во-первых, он был очень ярким примером носителей СПИДа. Во-вторых, учитывая то, звездой какой величины он был, я могу представить, сколько людей близко пострадали от его смерти. Потому что я знаю, каково это. Какие чувства переживаешь, когда погибает кто-то типа него. Когда из твоей жизни вырывают это вдохновение, эту поддержку, забирают объект твоего восхищения, воздыхания, благодарности, источник силы и гордости. Какое опустошение потом остается, на долгие недели и месяцы, пока ты отчаянно пытаешься не то, что встать на ноги – хотя бы перевернуться на бок. Я помню, как приходили новости о самоубийствах после смерти Майкла Джексона, и слишком хорошо помню солнечные невыносимые дни прошлого августа, когда я едва могла держать себя в руках, и все события проваливались в забвение. Я помню урывками те дни, но отчетливо помню, как я плакала сутками, корчась, я плакала просто оттого, что мне было больно.
А смотреть на то, как Фредди постепенно угасает от болезни, должно быть, было неимоверно болезненно и трудно. До сих пор люди лично переживают его смерть, хотя некоторые из них уже принадлежат к моему поколению – то есть родились на планете, где его уже не было. Я смотрю, как люди до сих пор благодарны ему, скулят по нему, посылают приветы куда-то в темную даль, говорят с ним. В сити грилле, куда мы ходили пить пиво полгода, пока нам не осточертела одна и та же обстановка, крутят один и тот же концерт Queen – а в смежном зале с выходом на улице гоняют линкин парк. И вот они – два моих мужика. Мой самый любимый мужик, и мой мужик, который был со мной, а я даже не осознавала – оба погибшие, до сих пор живые для всех, такие нужные.
Меня там не было, а я все равно переживаю сам факт того, что Фредди скончался, и то, как он жил, - но это потому, что я эмоциональная проститутка. Я так глубоко переживаю некоторые вещи, на которые не имею права, что меня уже это даже не удивляет. Я даже уже не стыжусь этого – ну, почти.
И вот первые ночи после просмотра этого проклятого фильма я просыпалась (это было очень смешно), потому что у меня в голове Фред начинал орать какие-то рандомные строчки из многочисленных песен, и я легко вспоминала песни, которые запихала глубоко в мозг и утрамбовала там до лучших времен. Все воспоминания и отложенные знания и информация вскрылись и потекли обратно, прямо перед глазами, будто почувствовали, что настало время. Теперь я могу оценить и понять все то влияние, которое они оказали, и близко подойти к вопросу, который и не был для меня, собственно, вопросом. Да, Queen оказали громадное влияние на музыку и даже моих собственных кумиров, а на кого – нет? Они – религия, я всегда воспринимала это как должное, но только теперь это снова стало личным. Фредди перестал быть вездесущим орущим усатым дядькой, в которого так трогательно по-гейски влюблены папа и Бадя, и стал Фредди, в которого и я немножко влюблена. Он дал, помимо музыки, и много другого, - например, смелость, решительность, и я не сомневаюсь, что многие люди, посмотрев на него, еще тогда сказали: о, а так можно было?
Это замечательное чувство. Открывать хорошие группы для себя всегда хорошо, но это чувство дополнено и моим собственническим удовлетворением: да, у меня есть с ними история. Пусть это и история о том, как они меня заколебали своими шлягерами в детстве, и как их музыка даже до прошлого года была слишком зрелой для меня, как я закатывала глаза каждый раз, как видела очередной трибьют этому прыгающему экстравагантному кузнецу света и свэга. Я до сих пор не чувствую, что заслужила скучать по нему или восхищаться им, но я уже это делаю. И теперь я спрашиваю себя: все то, чего мы боимся – вдруг оно произойдет однажды? Но оно уже произошло, и в этом мире не раз. Фредди умер, ты, Чести, умер, причем как чудовищно. Майкл Джексон умер, сэр Кристофер Ли умер, Лемми умер, Принц умер, Дэвид Боуи умер, Уэс Крейвен умер. Скоро подойдет очередь других – Стэна Ли, Шварца, Кевина Костнера, а потом – и других. Время несется так незаметно. Я все еще не стряхнула с себя растерянность и свежесть ребячества, а мне уже двадцать четыре, да не просто, а с половиной года. Я моргну – и снова будет июнь, и мне подойдет четверть жизни. А там уже Фурухольмену стукнет семьдесят. А Баде – шестьдесят. Я не могу пока представить, что я буду делать без моих родственников. Без Абики. Но как-то придется выживать – и все эти страшные события готовят человека к еще более личным потерям. Правда, с моим болевым порогом – я не знаю, что со мной будет.
Знаю только, что переживу это так или иначе.
Эти потери неизбежны, потому что мы настолько пугающе смертны и недолговечны – и пусть ты храбришься и хорохоришься, как Фредди, ты все равно погибнешь однажды – любимый людьми, или забытый. И те опасения, которыми мучились твои родные, воплотятся в жизнь, протянут страшные клешни к их головам и лопнут их как карибская черепаха – арбуз, и им придется собирать себя обратно. Каждый раз мир немного вздрагивает, иногда – так, что принимает слегка другую форму, как когда умер Меркьюри.
Меня это дико пугает, потому что я вошла в тот период жизни, когда решительно не хочу умирать. Мой разум блистает от надежды, когда я осознаю, сколько всего я могу сделать и куда я могу пойти. И осознание собственной смертности делается каким-то серым дымом впереди, застилающим разум. Все так тленно, если люди, в которых мы неимоверно нуждаемся, умирают, и если мы сами умираем, даже будучи главными героями собственных байопиков. Фредди всегда будет носить на себе оттенок трагичности. Он был терзаем при жизни, ведь эта храбрость, это визионерство не дается тебе просто так. Ты будешь гоним, пинаем, ты будешь одинок и отстранен, если ты гений, первопроходец или виртуоз. Мне кажется, в нем было всего понемножку. Я сильно опоздала – даже по собственным критериям, но память о них все еще жива, и это восхищает меня. Люди умеют помнить то, что совершенно невозможно забыть. И я рада, что заскочила на этот поезд. Теперь я как будто вижу немного бОльшую площадь мира, понимаю больше.
Это всегда грустно – любить кого-то, кто умер. Правда, Чез?
понедельник, 06 августа 2018
Логин
Тут такое, Чез. Я съездила в Крым, и он прекрасен. Уж не знаю, что со мной сделал этот чм, но ты же знаешь, мои фазы непредсказуемы, как эта хуйня внатуре, и они полноводны как Байкал. Да, теперь российские сравнения. Российские мужики и российские долины. Обо всем по порядочку. Сейчас.
18 числа я бросила всех учеников на пороге и поехала в аэропорт. Как обычно, следуя законам нашей семьи, когда надо улетать, у меня начались месячные. И вот, сидела я в аэропорту, на этой жаре, не спавшая почти сутки, в комбинезоне и с месячными, с болью и вспотевшей жопой, голодная и сонная… и думала, что же будет дальше. Нас посадили в бизнес-класс, напоили вином, а весь полет в иллюминаторе светила ярко-желтая звезда, и я еще сказала себе тогда: это хороший знак. У меня случился какой-то приступ аэрофобии, чего со мной раньше никогда не бывало (почти), и, увидев звезду, которая, забегая вперед, оказалась Марсом, я решила, что мы не упадем, покуда она у меня в окне. Мы пролетели гигантскую грозовую тучу, и я видела фиолетовую молнию, раскалывающую ее пополам. Потом мы приземлились в Симферопольском аэропорту, и, пока я смотрела на высокий-высокий потолок в гигантском зале, апа подбежала ко мне сзади и обхватила руками. Весь первый день я пролежала в кровати, потому что мне было очень больно, и лил дождь.
Симферополь, в принципе, скучный, тесный, душный и какой-то крохотный с виду. Там есть бульвар и улица Дзюбанова, красивый автовокзал, да и все. Но чувствуется юг. Воздух, даже за 250 километров от моря, пахнет солью и сладостью. Ночи черные, как в Татарстане. У апы теперь пятикомнатная квартира, и коту хорошо бегать, и все жильцы по ночам слоняются по ней как привидения. Егор ходит поссать, абика – намаз, апа – просто так. Кот ходит по дивану, а я лежу и смотрю в окно на луну. Из окна еще было видно старый стадион, на который мы потом пробрались, и почему-то мне это место запомнилось так же сильно, как и Труханы (ага, знаем мы, почему).
Мы ездили во многие красивые места. Я открываю для себя все по-новому. Я в последний раз была на Черном море в детстве, когда мы в последний раз были в Сочи, а это было…. Ну, дохуя времени назад. Я забыла, если вообще замечала, какая голубая в Черном море вода, и зеленая – как в Эгейском, даже лучше, чем в Средиземном. И какие красивые там горы и вообще. Чем дальше к побережью Ялты, тем выше скалы, в Бахчисарае все в известняковых гигантах, которые раньше были морским дном. Они такие высокие, что кружится голова, и раньше все это был лишь пол океана. И, поднявшись на гору, похожую на Мачу Пикчу, я вспомнила, как мы в Адлере катались по отвесным обрывам на старом раздолбанном автобусе, который подскакивал от каждой пылинки, а на крыше была натянута сетка – на случай камнепадов. Тогда нам рассказывали, что вот этот склон, и вот эта гора – это все было дно моря, тут росли циклопические водоросли, и доисторические акулы и киты плавали тут в полной тишине, и гудели себе, и пожирали мелких рыб. Я ехала, смотрела вверх на скалы и все представляла себе, как эти склоны белели под водой, и мне было так дико страшно, и круто одновременно. Именно тогда я полюбила горы – когда каталась по таким обрывам, от которых у меня сейчас бы очко сжималось, и забиралась на Красную поляну и в первый и единственный раз в жизни видела цветущий эдельвейс. В Крыму я снова увидела, как верхушки гор прокалывают низкие тучи и прячутся в них, и то, что казалось сказкой, детским бредом, снова было перед моими глазами. И все это – Украина, почти наш дом.
Больше всего мне понравились Бахчисарай и Черноморское. Там мы под вечер, после пиздецки утомительного жаркого дня, находили похожие друг на друга кафешки и сидели, поджав ноги, слушали голубой яд, который в ходу в Крыму (Лобода, Стас Михайлов, - вот это все; хуже, чем мой рашен плейлист), и жрали вкуснейшие морепродукты и салаты. Официанты расторопные, но грубоватые, и все равно у всех было прекрасное настроение (когда мы не срались, и Егор не свешивался вниз башкой с обрыва). Вечера были душные, но эта прохлада после страшного зноя всех будила. Можно снять повязку с новой татуировки, и дышать полной грудью. В Бахчисарае я столько прокачалась на качелях, что даже застудила ноги, и они болели ночью. Все ощущения до сих пор такие яркие, острые, словно они у меня на жестком диске в голове, и я могу включать их, моргая. Вот мы сидим в кафе и дуем кофе. Апа всегда появлялась вечером как из кустов, и я ею дико горжусь, и вообще, люблю. Она все сама. Сама вырастила детей, сама бросила Валеру (он уже и мне давно не нужен), сама приехала в Крым, сама с квартирой, и после работы всегда в хорошем настроении пехала на своей маленькой машинке по этим разъебанным крымским дорогам, чтобы нас забрать из очередной жопы, нас, пыльных, голодных и переругивающихся. Мне почему-то всегда стыдно перед ней, я испытываю какое-то чувство вины, как будто я не выполнила какие-то обещания, или недостаточно показываю, что ее люблю. Но я вообще не умею этого показывать своей семье. Я выросла настоящим фриком по сравнению с ними. Меня хватает только на долгие объятья с Егором, потому что мы друг дружку понимаем. Я его нянчила с самого младенчества. Мы все глазами понимаем. У меня вообще там такие перепады настроения были. Провела там и 20 июля, и не помню, выпила ли за тебя, но всплакнула хорошо. Год уже тебя нет, а у меня черт ногу сломит в хорошем смысле – и я поймала себя на том, что теперь отсчитываю свой собственный, некалендарный год, точнее – календарный, но по-своему. Новый Год теперь сместился на август, когда я снова начала дышать.
Короче, Черноморское мне больше всего напомнило Адлер. Тихие очень улицы, знойные, густо пахнет морем. Куча стройных кошек, и теплый воздух – мне надо жить на юге. Даже лютую жару я переношу много лучше, чем холод. В Севастополе пошел дождь и температура упала до 23 – и я задубела и чуть не угробилась там.
В Черноморском по улице бежал еж. На деревьях развешаны фонарики – как на Новый Год. В Крыму они во многих городах на улицах и летом – просто цветочки, а не снежинки. Народ везде гуляет, на каждом шагу с пониманием продают лимонад и ледяной квас. Много интересных и внезапных кофеен, которые будто свалились с неба. Интересная, вообще, сейчас штука происходит: после того, как Крым прикрепили к России ( в чем я не до конца разобралась, и поэтому пока что воспринимаю его как часть Украины), начали по всей территории появляться вкрапления российскости. Ладно, дороги, инфраструктура, аэропорт – понятно, это большие вещи, и их трудно не заметить, даже если никогда не была в Крыму раньше. Маленькие штуки, последствия этих больших – как внезапные пятнышки другого цвета на однородном полотне. Раздолбанная улица, уходящая вверх, советские постройки и бабульки, и вдруг за углом круглая кофейня с английским названием, вся в стекле, в которой продают понятные петербуржцам фраппе, смузи, чизкейки с топпингами и проч. Как будто кто-то идет и посыпает Крым пайетками.
Потом поехали на Труханы и там видели кучу медуз. Нас покатали на катере, и эти медузы – они были повсюду. Так много, что, кажется, руками загребай. Правда, они все ядовитые и жглись. Егор прыгал к ним, и весь был в ожогах – даже лицо.
Потом мы съездили на дачу в Севастополь, и там ничего особенного не было. Сам Севастополь – так себе. Ялта лучше. Вся в пальмах, узкие улицы, а между домами видно холмы, взбегающие вверх, и темно-зеленые горы. Ялта скатывается с огромной горы прямо в море, и заканчивается блестящей набережной со странными лампами-цветами, и корабликами на пристани. Я в нее влюбилась. Когда мы поплыли к Ласточкиному гнезду, и оно вдруг показалось на скале, я даже расплакалась. Это очень необычно, это восторг – когда видишь нечто, на что раньше смотрела в интернете. Это место действительно существует, и я там была. Я видела его на календарях и рекламе, в гугле и википедии, по телеку – но теперь я была там, и оно настоящее. Это действительно немного выводит из строя. Море под замком плещется как в Греции, сине-зеленые волны бьются о скалу, и одна чайка сидит на булыжнике и ловит, как собака, куски пиццы налету. В ресторане по стене полз таракан, и я никогда этого не забуду – как и клип Егора Крида по телеку.
О рашен плейлисте. Я его завела. Началось-то все с «хааа, надо поностальгировать, раз уж так», а за Ассаем пошли Мало Головин, и Виа Гра, ЛСП, и даже всякая дичь типа Электры, саундтрэк На Игре, и прочее… феномен – не то, что я эту бредятину реально нашла в айтюнсе, упорядочила и выставила всем на обозрение, подобрав обложку с огромными буквами R U S S I A, а то, какое удовольствие я получала, присовокупляя этот плейлист к Крыму. Все наше там: и менталитет, и природа, и музон. Некоторые песни я даже искренне нашла хорошими, и теперь не знаю, что с собой делать.
Перед аквапарком оказалось, что я забыла дома купальник, и мы поехали в десять вечера в Мегагном за новым. Купила купальник за два с половиной косаря, а они взяли суши, и мы все сидели ночью на их кухне с лепниной с голой бабой, я в купальнике, и жрали суши, и было хорошо. За окном в черноте проступали желтые огни Симферополя и красные маячки на прожекторах засранного стадиона, и было очень хорошо. Я не хотела уезжать.
Мой маникюр выдержал лазанье по скалам и море, полки, книжки и ручки бытовухи, аквапарк и дачу, копание в камнях на пляже и еще больше лазанья по скалам. Хлорку, морскую воду и обычную воду. Я фотографировала свои руки на фоне достопримечательностей, потому что мои ногти – сами по себе достопримечательность.
Мы останавливались в поле подсолнухов и смотрели на ветряные мельницы, меня подкидывало на глубоких ухабах, и Кира, угорая как лошадь, ловила меня и обхватывала руками. Дети эти. Не могу с ними уже высиживать, когда они рядом, но стоит от них уехать – и я дико скучаю. Я человек-два-магнита, биполярка на ногах. Я хочу и ненавижу одни и те же вещи одновременно.
Мне понравился стремный и поюзанный, выцветший, затасканный Симферополь – потому что теперь там живут они, и потому что там есть улица Дзюбанова. Мне понравилось Черноморское, потому что там ужасно хорошо и тихо вечером, и потому что котик во дворе отеля, где мы ночевали, пил из бассейна. И Евпатория – хотя мы ее проехали насквозь и даже не увидели. Бахчисарай – потому что там долина можжевельника, и он весь – одна тропа между свисающих круглых гор. Севастополь – не понравился, пошел он нахуй. Ялта – прекрасна, там субтропический климат, и она красивая как Дженнифер Лопес.
У меня до мяса сгорели плечи – кожа сползла, и облупилась, и теперь видно розовую, новую кожу, и выглядит это просто страшно. Я немножко загорела, у меня накачался пресс и ноги, и одежда, наверно, пахнет морем – я не знаю, у меня обоняние отбило, и все вокруг кажется пропитанным кремом от солнца. Мама мазала меня постоянно, и теперь я его не смою никогда…
Прилетели домой тоже бизнес классом. Я скоро к этому привыкну и реально начну… хотя подожди, я ведь уже элитист. Я ведь единственный ребенок.
6 августа, понедельник
Стала обращать внимание, что все чаще на компьютере раскладка клавиатуры на русском языке. Я уже готова говорить, что этим летом произошла небольшая революция.
У меня перед глазами еще стоит тропический желтоватый воздух Симферополя и зеленые пальмы Ялты, пропущенные через мой фильтр в Хуях, а я уже проводила Ям в аэропорт. 28 числа я вернулась домой, мы провели один удушающий день одни, немного пришибленные и шокированные климатом Петербурга. Дома градусов на пять меньше, а переносится тяжелее, чем там, у моря. Раздавленные летней жарой. Сидели в квартире, я – на полу, в трусах, пол был влажный от зноя, и все окна открыты – и ни дуновения. А потом днем вдруг ливануло, как в джунглях.
Потом, когда вечером жара немного спала, я пошла и поиграла в теннис с Эрженой, сломала жопу, нарекла себя Субашичем мира тенниса и пригрозила свержением Федереру. Я выучила много новых имен и стала слушать много странной музыки, фаза набирает обороты, и все это так странно и мне очень нравится.
На следующее утро прилетела Марьям, и я встретила и обняла ее впервые с момента нашего знакомства. Мы знаем друг друга с 14 года, и тут она выходит из ворот в аэропорту с красной головой, тащит за собой чемодан и оступается в поисках верного пути. Голос у нее такой приятный, мягкий, женственный, а она сама – большеглазая, насупленная и изысканная как призрак. Почти прозрачная, белая как мел, тихая и привередливая. Из своего Казахстана прилетела, совершенно не тронутая солнцем, на их-то солнцепеке при 40 градусах; нетипично непривыкшая к людям, шуму, толпе и долгому хождению. Когда мы гуляли по городу, она уставала в первые 20 минут и постоянно бурчала на омерзительное солнце; я заебалась обрисовывать ей страшную картину остальных девяти месяцев в Питере, когда здесь царит мутная ледяная мгла, дожди и кислотные тучи, промозглый ветер и могильное завывание в парадных, и голые черные деревья качаются над лужами. И скользкие набережные. И все сто оттенков грязного на пастели наших домов.
Она очень сошлась с моими учениками – Никитой Андрюховичем, Ярославом и Лизой. Они обаятельные люди. Только когда нас оттенила наша гостья, которая постоянно держалась немножечко сбоку и глядела на нас из-под шляпы, слегка отклонившись корпусом, я начала будто бы видеть весь город и нас, его жителей, со стороны. Как мы валяемся на газоне, расставив ноги, словно улитки, и как мы шумим на улицах и сидим на парапетах по-турецки, как вокруг все то блестит стеклами с бликами, то сереет советскими панелями, то волочится запахами помоек и цветов. Дома я включала свою сечашнюю музыку, от которой у Марьям глаза вылезали на лоб, и она не единожды крестила меня; я читала ей рэп и пела про пудинг, а кушали мы гречку и вкусные котлеты. Пили лимонад в маке и смотрели на закат, выстраивались прямо в линию на Троицком мосту и фотографировали разорванные тучки, ползущие над Петропавловкой. Петербург этим летом решил быть самым лучшим; от начала мая и вплоть до самого конца. Он был теплым и многообещающим перед июнем, а потом стал улыбаться и хорохориться во время Чемпионата перед всеми нашими гостями; солнце палило изо всех сил, а петербуржцы улыбались столько, что теперь следующие восемнадцать месяцев мы даже смотреть друг на друга в метро не обязаны.
Мы валялись на Марсовом поле, бродили по Крестовскому, но больше всего мне понравилось в эти дни вернуться на работу и посадить Ям на диван, и смотреть, как она хорошо вписывается в нашу бело-зеленую гамму. Похвастаться перед гостьей нашей спокойной влюбленностью друг в друга, и Машей, и Виктором; Серега и Никита водили ее кушать, пока я давала уроки, и потом мы все вместе ели пиццу и суши, и Саша даже сидела рядом с ней, следя, чтобы она ела. А вечером мы смотрели что-нибудь, сидя рядом на кровати, и, видимо оттого, что я знаю ее уже столько лет, дом чувствовался заполненным и обычным, не как когда у тебя гостит человек из другого города. Будто бы все совершенно обыкновенно и обыденно; мы ни разу не поссорились и начинали хотеть есть одновременно, быстро отменяли планы и ехали в другое место, и фоткали друг друга, а чаще всего – переглядывались с улыбками. У Марьям началась дикая аллергия на Росомаху, и она задыхалась по ночам, так что мы положили ее спать на новый диван и не пускали к ней кота по ночам, а я, просыпаясь, ходила слушать, дышит ли она, и нечаянно будила ее, криповая баба. Я И так непосредственно получалось вплоть до сегодняшнего вечера, когда я уже снова обнимала ее в аэропорту. Круг замкнулся.
Пока мы нарезали круги вокруг Зенит-Арены и мяли жопами траву на Марсовом, Никита и Ярослав сказали, что мне необходимо сходить на футбол, и вообще, странно, что я, будучи таким пугающе агрессивным болельщиком, ни разу не видела его вживую, так что теперь мы 2 сентября идем на игру Зенита. (ну, ты знаешь: я ору «беги мразь» и «ломайте ему ноги»; я – тот тип болельщиков, которые орут так яростно, что нечаянно телепатически докрикиваются до тех, что на поле).
17 числа мы с Кириллом и Ирой едем на свадьбу к Павлику в Боровичи, и я в данный момент ищу отель или квартиру. Я про себя думаю: как все клево, какое хорошее лето, а впереди – тоже все хорошо, столько планов! Какое удовольствие будет впервые за десять лет снова надеть что-то зенитовское и нормально поболеть! За страну, за фонатов, за себя и за Сашку! Наша культура тоже имеет цвет; раньше я думала, что вся наша культура, все ее початки и отростки, зашкварна и не представляет никакой ценности, или просто не мое – все люди, которые резали глаз откровенно русским цветом черных мантий и черно-белых кроссовок, которые слушали дабстеп и хип-хоп на русском языке, казались мне чужаками или по крайней мере избранными, которые довольствуются тем, что мне совершенно непригодно. Теперь я начинаю находить истинное удовольствие в звучании родного языка, я вижу некий престиж в российских лицах и наш собственный стиль в наших собственных вещах. Спас на Крови – не просто большой храм, который по случайности оказался на проспекте в городе, где я родилась – это наше достояние. Наша сборная – не просто кучка парней, которые пинают мяч – они наша боль, наша гордость и наш позор, наш зашквар, наши люди. Впервые за всю мою жизнь нечто отечественное для меня обретает душу, не просто мешается под ногами и фонит болотно-бежевым, а приобретает собственные очертания отдельного столпа. Местами это трэш, местами оно очень даже хорошо – там, где мы строим огромные мосты. Там, где мы возводим блестящие небоскребы. Там, где у нас красивые люди. Там, где у нас далеко простираются заливы и люди счастливо визжат на атракционах, которые, как бы я долго на них ни щурилась, все не падают. Я ненавижу национализм и всегда избегала говорить «мы и они», вообще употреблять это местоимение по отношению к русским – то ли потому, что я не хотела быть частью этой страны, то ли потому, что не чувствовала себя ею.
Я рано поняла, что быть патриотом – значит, болеть всем телом и ненавидеть свою страну так же, как любить ее и топить за нее. Но этим летом болеть стало немного легче, и я стала видеть не только чернуху. Я стала видеть и светлуху тоже. И теперь я спрашиваю себя: сколько еще такой пелены спадет с моих глаз? Сколько еще откровенно странных фаз у меня случится и сколько я открою для себя новых источников вдохновения? Крестовский прекрасен; я лежу на пристани, положив ногу на колено, и смотрю, как за Вантовый мост заходит солнце, а за спиной продают хот-доги, и люди гуляют с собаками и детьми. И мне хорошо. Я думаю: скоро у Паши свадьба, а потом мы идем на футбол. И наступит теплая – уж в этом году точно – золотистая осень, и даже если я не смогла за эту неделю изменить отношение Марьям к нашей музыке или нашему городу, то для меня сейчас все меняется кардинально. Впервые в жизни я не ною кожей оттого, что я – часть этого общества, часть этого государства. Я чувствую себя хорошо, и я горжусь тем, как все вышло с Чемпионатом. Я испытываю чувство единства, и я не наивна, - я просто беру заслуженную паузу, как и все россияне этим летом, наверно. Чтобы просто вздохнуть и улыбнуться. Все вышло так хорошо.
18 числа я бросила всех учеников на пороге и поехала в аэропорт. Как обычно, следуя законам нашей семьи, когда надо улетать, у меня начались месячные. И вот, сидела я в аэропорту, на этой жаре, не спавшая почти сутки, в комбинезоне и с месячными, с болью и вспотевшей жопой, голодная и сонная… и думала, что же будет дальше. Нас посадили в бизнес-класс, напоили вином, а весь полет в иллюминаторе светила ярко-желтая звезда, и я еще сказала себе тогда: это хороший знак. У меня случился какой-то приступ аэрофобии, чего со мной раньше никогда не бывало (почти), и, увидев звезду, которая, забегая вперед, оказалась Марсом, я решила, что мы не упадем, покуда она у меня в окне. Мы пролетели гигантскую грозовую тучу, и я видела фиолетовую молнию, раскалывающую ее пополам. Потом мы приземлились в Симферопольском аэропорту, и, пока я смотрела на высокий-высокий потолок в гигантском зале, апа подбежала ко мне сзади и обхватила руками. Весь первый день я пролежала в кровати, потому что мне было очень больно, и лил дождь.
Симферополь, в принципе, скучный, тесный, душный и какой-то крохотный с виду. Там есть бульвар и улица Дзюбанова, красивый автовокзал, да и все. Но чувствуется юг. Воздух, даже за 250 километров от моря, пахнет солью и сладостью. Ночи черные, как в Татарстане. У апы теперь пятикомнатная квартира, и коту хорошо бегать, и все жильцы по ночам слоняются по ней как привидения. Егор ходит поссать, абика – намаз, апа – просто так. Кот ходит по дивану, а я лежу и смотрю в окно на луну. Из окна еще было видно старый стадион, на который мы потом пробрались, и почему-то мне это место запомнилось так же сильно, как и Труханы (ага, знаем мы, почему).
Мы ездили во многие красивые места. Я открываю для себя все по-новому. Я в последний раз была на Черном море в детстве, когда мы в последний раз были в Сочи, а это было…. Ну, дохуя времени назад. Я забыла, если вообще замечала, какая голубая в Черном море вода, и зеленая – как в Эгейском, даже лучше, чем в Средиземном. И какие красивые там горы и вообще. Чем дальше к побережью Ялты, тем выше скалы, в Бахчисарае все в известняковых гигантах, которые раньше были морским дном. Они такие высокие, что кружится голова, и раньше все это был лишь пол океана. И, поднявшись на гору, похожую на Мачу Пикчу, я вспомнила, как мы в Адлере катались по отвесным обрывам на старом раздолбанном автобусе, который подскакивал от каждой пылинки, а на крыше была натянута сетка – на случай камнепадов. Тогда нам рассказывали, что вот этот склон, и вот эта гора – это все было дно моря, тут росли циклопические водоросли, и доисторические акулы и киты плавали тут в полной тишине, и гудели себе, и пожирали мелких рыб. Я ехала, смотрела вверх на скалы и все представляла себе, как эти склоны белели под водой, и мне было так дико страшно, и круто одновременно. Именно тогда я полюбила горы – когда каталась по таким обрывам, от которых у меня сейчас бы очко сжималось, и забиралась на Красную поляну и в первый и единственный раз в жизни видела цветущий эдельвейс. В Крыму я снова увидела, как верхушки гор прокалывают низкие тучи и прячутся в них, и то, что казалось сказкой, детским бредом, снова было перед моими глазами. И все это – Украина, почти наш дом.
Больше всего мне понравились Бахчисарай и Черноморское. Там мы под вечер, после пиздецки утомительного жаркого дня, находили похожие друг на друга кафешки и сидели, поджав ноги, слушали голубой яд, который в ходу в Крыму (Лобода, Стас Михайлов, - вот это все; хуже, чем мой рашен плейлист), и жрали вкуснейшие морепродукты и салаты. Официанты расторопные, но грубоватые, и все равно у всех было прекрасное настроение (когда мы не срались, и Егор не свешивался вниз башкой с обрыва). Вечера были душные, но эта прохлада после страшного зноя всех будила. Можно снять повязку с новой татуировки, и дышать полной грудью. В Бахчисарае я столько прокачалась на качелях, что даже застудила ноги, и они болели ночью. Все ощущения до сих пор такие яркие, острые, словно они у меня на жестком диске в голове, и я могу включать их, моргая. Вот мы сидим в кафе и дуем кофе. Апа всегда появлялась вечером как из кустов, и я ею дико горжусь, и вообще, люблю. Она все сама. Сама вырастила детей, сама бросила Валеру (он уже и мне давно не нужен), сама приехала в Крым, сама с квартирой, и после работы всегда в хорошем настроении пехала на своей маленькой машинке по этим разъебанным крымским дорогам, чтобы нас забрать из очередной жопы, нас, пыльных, голодных и переругивающихся. Мне почему-то всегда стыдно перед ней, я испытываю какое-то чувство вины, как будто я не выполнила какие-то обещания, или недостаточно показываю, что ее люблю. Но я вообще не умею этого показывать своей семье. Я выросла настоящим фриком по сравнению с ними. Меня хватает только на долгие объятья с Егором, потому что мы друг дружку понимаем. Я его нянчила с самого младенчества. Мы все глазами понимаем. У меня вообще там такие перепады настроения были. Провела там и 20 июля, и не помню, выпила ли за тебя, но всплакнула хорошо. Год уже тебя нет, а у меня черт ногу сломит в хорошем смысле – и я поймала себя на том, что теперь отсчитываю свой собственный, некалендарный год, точнее – календарный, но по-своему. Новый Год теперь сместился на август, когда я снова начала дышать.
Короче, Черноморское мне больше всего напомнило Адлер. Тихие очень улицы, знойные, густо пахнет морем. Куча стройных кошек, и теплый воздух – мне надо жить на юге. Даже лютую жару я переношу много лучше, чем холод. В Севастополе пошел дождь и температура упала до 23 – и я задубела и чуть не угробилась там.
В Черноморском по улице бежал еж. На деревьях развешаны фонарики – как на Новый Год. В Крыму они во многих городах на улицах и летом – просто цветочки, а не снежинки. Народ везде гуляет, на каждом шагу с пониманием продают лимонад и ледяной квас. Много интересных и внезапных кофеен, которые будто свалились с неба. Интересная, вообще, сейчас штука происходит: после того, как Крым прикрепили к России ( в чем я не до конца разобралась, и поэтому пока что воспринимаю его как часть Украины), начали по всей территории появляться вкрапления российскости. Ладно, дороги, инфраструктура, аэропорт – понятно, это большие вещи, и их трудно не заметить, даже если никогда не была в Крыму раньше. Маленькие штуки, последствия этих больших – как внезапные пятнышки другого цвета на однородном полотне. Раздолбанная улица, уходящая вверх, советские постройки и бабульки, и вдруг за углом круглая кофейня с английским названием, вся в стекле, в которой продают понятные петербуржцам фраппе, смузи, чизкейки с топпингами и проч. Как будто кто-то идет и посыпает Крым пайетками.
Потом поехали на Труханы и там видели кучу медуз. Нас покатали на катере, и эти медузы – они были повсюду. Так много, что, кажется, руками загребай. Правда, они все ядовитые и жглись. Егор прыгал к ним, и весь был в ожогах – даже лицо.
Потом мы съездили на дачу в Севастополь, и там ничего особенного не было. Сам Севастополь – так себе. Ялта лучше. Вся в пальмах, узкие улицы, а между домами видно холмы, взбегающие вверх, и темно-зеленые горы. Ялта скатывается с огромной горы прямо в море, и заканчивается блестящей набережной со странными лампами-цветами, и корабликами на пристани. Я в нее влюбилась. Когда мы поплыли к Ласточкиному гнезду, и оно вдруг показалось на скале, я даже расплакалась. Это очень необычно, это восторг – когда видишь нечто, на что раньше смотрела в интернете. Это место действительно существует, и я там была. Я видела его на календарях и рекламе, в гугле и википедии, по телеку – но теперь я была там, и оно настоящее. Это действительно немного выводит из строя. Море под замком плещется как в Греции, сине-зеленые волны бьются о скалу, и одна чайка сидит на булыжнике и ловит, как собака, куски пиццы налету. В ресторане по стене полз таракан, и я никогда этого не забуду – как и клип Егора Крида по телеку.
О рашен плейлисте. Я его завела. Началось-то все с «хааа, надо поностальгировать, раз уж так», а за Ассаем пошли Мало Головин, и Виа Гра, ЛСП, и даже всякая дичь типа Электры, саундтрэк На Игре, и прочее… феномен – не то, что я эту бредятину реально нашла в айтюнсе, упорядочила и выставила всем на обозрение, подобрав обложку с огромными буквами R U S S I A, а то, какое удовольствие я получала, присовокупляя этот плейлист к Крыму. Все наше там: и менталитет, и природа, и музон. Некоторые песни я даже искренне нашла хорошими, и теперь не знаю, что с собой делать.
Перед аквапарком оказалось, что я забыла дома купальник, и мы поехали в десять вечера в Мегагном за новым. Купила купальник за два с половиной косаря, а они взяли суши, и мы все сидели ночью на их кухне с лепниной с голой бабой, я в купальнике, и жрали суши, и было хорошо. За окном в черноте проступали желтые огни Симферополя и красные маячки на прожекторах засранного стадиона, и было очень хорошо. Я не хотела уезжать.
Мой маникюр выдержал лазанье по скалам и море, полки, книжки и ручки бытовухи, аквапарк и дачу, копание в камнях на пляже и еще больше лазанья по скалам. Хлорку, морскую воду и обычную воду. Я фотографировала свои руки на фоне достопримечательностей, потому что мои ногти – сами по себе достопримечательность.
Мы останавливались в поле подсолнухов и смотрели на ветряные мельницы, меня подкидывало на глубоких ухабах, и Кира, угорая как лошадь, ловила меня и обхватывала руками. Дети эти. Не могу с ними уже высиживать, когда они рядом, но стоит от них уехать – и я дико скучаю. Я человек-два-магнита, биполярка на ногах. Я хочу и ненавижу одни и те же вещи одновременно.
Мне понравился стремный и поюзанный, выцветший, затасканный Симферополь – потому что теперь там живут они, и потому что там есть улица Дзюбанова. Мне понравилось Черноморское, потому что там ужасно хорошо и тихо вечером, и потому что котик во дворе отеля, где мы ночевали, пил из бассейна. И Евпатория – хотя мы ее проехали насквозь и даже не увидели. Бахчисарай – потому что там долина можжевельника, и он весь – одна тропа между свисающих круглых гор. Севастополь – не понравился, пошел он нахуй. Ялта – прекрасна, там субтропический климат, и она красивая как Дженнифер Лопес.
У меня до мяса сгорели плечи – кожа сползла, и облупилась, и теперь видно розовую, новую кожу, и выглядит это просто страшно. Я немножко загорела, у меня накачался пресс и ноги, и одежда, наверно, пахнет морем – я не знаю, у меня обоняние отбило, и все вокруг кажется пропитанным кремом от солнца. Мама мазала меня постоянно, и теперь я его не смою никогда…
Прилетели домой тоже бизнес классом. Я скоро к этому привыкну и реально начну… хотя подожди, я ведь уже элитист. Я ведь единственный ребенок.
6 августа, понедельник
Стала обращать внимание, что все чаще на компьютере раскладка клавиатуры на русском языке. Я уже готова говорить, что этим летом произошла небольшая революция.
У меня перед глазами еще стоит тропический желтоватый воздух Симферополя и зеленые пальмы Ялты, пропущенные через мой фильтр в Хуях, а я уже проводила Ям в аэропорт. 28 числа я вернулась домой, мы провели один удушающий день одни, немного пришибленные и шокированные климатом Петербурга. Дома градусов на пять меньше, а переносится тяжелее, чем там, у моря. Раздавленные летней жарой. Сидели в квартире, я – на полу, в трусах, пол был влажный от зноя, и все окна открыты – и ни дуновения. А потом днем вдруг ливануло, как в джунглях.
Потом, когда вечером жара немного спала, я пошла и поиграла в теннис с Эрженой, сломала жопу, нарекла себя Субашичем мира тенниса и пригрозила свержением Федереру. Я выучила много новых имен и стала слушать много странной музыки, фаза набирает обороты, и все это так странно и мне очень нравится.
На следующее утро прилетела Марьям, и я встретила и обняла ее впервые с момента нашего знакомства. Мы знаем друг друга с 14 года, и тут она выходит из ворот в аэропорту с красной головой, тащит за собой чемодан и оступается в поисках верного пути. Голос у нее такой приятный, мягкий, женственный, а она сама – большеглазая, насупленная и изысканная как призрак. Почти прозрачная, белая как мел, тихая и привередливая. Из своего Казахстана прилетела, совершенно не тронутая солнцем, на их-то солнцепеке при 40 градусах; нетипично непривыкшая к людям, шуму, толпе и долгому хождению. Когда мы гуляли по городу, она уставала в первые 20 минут и постоянно бурчала на омерзительное солнце; я заебалась обрисовывать ей страшную картину остальных девяти месяцев в Питере, когда здесь царит мутная ледяная мгла, дожди и кислотные тучи, промозглый ветер и могильное завывание в парадных, и голые черные деревья качаются над лужами. И скользкие набережные. И все сто оттенков грязного на пастели наших домов.
Она очень сошлась с моими учениками – Никитой Андрюховичем, Ярославом и Лизой. Они обаятельные люди. Только когда нас оттенила наша гостья, которая постоянно держалась немножечко сбоку и глядела на нас из-под шляпы, слегка отклонившись корпусом, я начала будто бы видеть весь город и нас, его жителей, со стороны. Как мы валяемся на газоне, расставив ноги, словно улитки, и как мы шумим на улицах и сидим на парапетах по-турецки, как вокруг все то блестит стеклами с бликами, то сереет советскими панелями, то волочится запахами помоек и цветов. Дома я включала свою сечашнюю музыку, от которой у Марьям глаза вылезали на лоб, и она не единожды крестила меня; я читала ей рэп и пела про пудинг, а кушали мы гречку и вкусные котлеты. Пили лимонад в маке и смотрели на закат, выстраивались прямо в линию на Троицком мосту и фотографировали разорванные тучки, ползущие над Петропавловкой. Петербург этим летом решил быть самым лучшим; от начала мая и вплоть до самого конца. Он был теплым и многообещающим перед июнем, а потом стал улыбаться и хорохориться во время Чемпионата перед всеми нашими гостями; солнце палило изо всех сил, а петербуржцы улыбались столько, что теперь следующие восемнадцать месяцев мы даже смотреть друг на друга в метро не обязаны.
Мы валялись на Марсовом поле, бродили по Крестовскому, но больше всего мне понравилось в эти дни вернуться на работу и посадить Ям на диван, и смотреть, как она хорошо вписывается в нашу бело-зеленую гамму. Похвастаться перед гостьей нашей спокойной влюбленностью друг в друга, и Машей, и Виктором; Серега и Никита водили ее кушать, пока я давала уроки, и потом мы все вместе ели пиццу и суши, и Саша даже сидела рядом с ней, следя, чтобы она ела. А вечером мы смотрели что-нибудь, сидя рядом на кровати, и, видимо оттого, что я знаю ее уже столько лет, дом чувствовался заполненным и обычным, не как когда у тебя гостит человек из другого города. Будто бы все совершенно обыкновенно и обыденно; мы ни разу не поссорились и начинали хотеть есть одновременно, быстро отменяли планы и ехали в другое место, и фоткали друг друга, а чаще всего – переглядывались с улыбками. У Марьям началась дикая аллергия на Росомаху, и она задыхалась по ночам, так что мы положили ее спать на новый диван и не пускали к ней кота по ночам, а я, просыпаясь, ходила слушать, дышит ли она, и нечаянно будила ее, криповая баба. Я И так непосредственно получалось вплоть до сегодняшнего вечера, когда я уже снова обнимала ее в аэропорту. Круг замкнулся.
Пока мы нарезали круги вокруг Зенит-Арены и мяли жопами траву на Марсовом, Никита и Ярослав сказали, что мне необходимо сходить на футбол, и вообще, странно, что я, будучи таким пугающе агрессивным болельщиком, ни разу не видела его вживую, так что теперь мы 2 сентября идем на игру Зенита. (ну, ты знаешь: я ору «беги мразь» и «ломайте ему ноги»; я – тот тип болельщиков, которые орут так яростно, что нечаянно телепатически докрикиваются до тех, что на поле).
17 числа мы с Кириллом и Ирой едем на свадьбу к Павлику в Боровичи, и я в данный момент ищу отель или квартиру. Я про себя думаю: как все клево, какое хорошее лето, а впереди – тоже все хорошо, столько планов! Какое удовольствие будет впервые за десять лет снова надеть что-то зенитовское и нормально поболеть! За страну, за фонатов, за себя и за Сашку! Наша культура тоже имеет цвет; раньше я думала, что вся наша культура, все ее початки и отростки, зашкварна и не представляет никакой ценности, или просто не мое – все люди, которые резали глаз откровенно русским цветом черных мантий и черно-белых кроссовок, которые слушали дабстеп и хип-хоп на русском языке, казались мне чужаками или по крайней мере избранными, которые довольствуются тем, что мне совершенно непригодно. Теперь я начинаю находить истинное удовольствие в звучании родного языка, я вижу некий престиж в российских лицах и наш собственный стиль в наших собственных вещах. Спас на Крови – не просто большой храм, который по случайности оказался на проспекте в городе, где я родилась – это наше достояние. Наша сборная – не просто кучка парней, которые пинают мяч – они наша боль, наша гордость и наш позор, наш зашквар, наши люди. Впервые за всю мою жизнь нечто отечественное для меня обретает душу, не просто мешается под ногами и фонит болотно-бежевым, а приобретает собственные очертания отдельного столпа. Местами это трэш, местами оно очень даже хорошо – там, где мы строим огромные мосты. Там, где мы возводим блестящие небоскребы. Там, где у нас красивые люди. Там, где у нас далеко простираются заливы и люди счастливо визжат на атракционах, которые, как бы я долго на них ни щурилась, все не падают. Я ненавижу национализм и всегда избегала говорить «мы и они», вообще употреблять это местоимение по отношению к русским – то ли потому, что я не хотела быть частью этой страны, то ли потому, что не чувствовала себя ею.
Я рано поняла, что быть патриотом – значит, болеть всем телом и ненавидеть свою страну так же, как любить ее и топить за нее. Но этим летом болеть стало немного легче, и я стала видеть не только чернуху. Я стала видеть и светлуху тоже. И теперь я спрашиваю себя: сколько еще такой пелены спадет с моих глаз? Сколько еще откровенно странных фаз у меня случится и сколько я открою для себя новых источников вдохновения? Крестовский прекрасен; я лежу на пристани, положив ногу на колено, и смотрю, как за Вантовый мост заходит солнце, а за спиной продают хот-доги, и люди гуляют с собаками и детьми. И мне хорошо. Я думаю: скоро у Паши свадьба, а потом мы идем на футбол. И наступит теплая – уж в этом году точно – золотистая осень, и даже если я не смогла за эту неделю изменить отношение Марьям к нашей музыке или нашему городу, то для меня сейчас все меняется кардинально. Впервые в жизни я не ною кожей оттого, что я – часть этого общества, часть этого государства. Я чувствую себя хорошо, и я горжусь тем, как все вышло с Чемпионатом. Я испытываю чувство единства, и я не наивна, - я просто беру заслуженную паузу, как и все россияне этим летом, наверно. Чтобы просто вздохнуть и улыбнуться. Все вышло так хорошо.
понедельник, 12 февраля 2018
Логин
Я не считаю себя эффективным преподавателем, или даже сносным (но я хорошо маскируюсь, потому что артистичная). В силу того, что работаю в этой области всего месяца четыре. Другие люди учились учить, а я - нет. Более того - я всегда всеми конечностями отбивалась от возможностей хотя бы немного узнать о преподавании, а когда мне предлагали идти репетиторствовать или учить английскому других людей, я так громко фыркала, что они все были в моих слюнях, и Энди Серкис сильно завидовал.
Но вот я шесть (иногда пять) раз в неделю стою у доски и с пеной у рта объясняю людям, которые не знают о моей некомпетентности, почему надо использовать конструкцию А вместо конструкции Б при их похожести на 99 процентов, обосновываю, что лучше говорить по модели А, а не по модели Б, при том, что они выполняют одну и ту же функцию с одинаковой продуктивностью, потому что Я так сказала, потому что это лучше звучит, потому что англичане, которых я знавала, предпочитают ее, потому что мы воспитанные люди и берем в пример британские модели, а не перекособоченные американские... меня перестали бесить люди, что я заметила с удивлением, - но не в широком смысле. Я все так же ненавижу всех в метро, и не могу смотреть, как люди тупят, и не могу не кусать себя за щеку когда меня кто-то толкает, но как только я захожу в кабинет, вся моя нетерпимость куда-то исчезает. Во мне нет любви к этим ученикам, но и ненависти к ним тоже нет. Я хочу, чтобы они поняли. Хочу, чтобы они усвоили. Хочу, чтобы с их лиц пропало это выражение беспомощности, и я люблю, когда вижу на их лицах триумф, и когда у меня есть возможность сказать "отлично! именно так!", я просто выкрикиваю это.
Но я стараюсь и быть... полезной? Только что отсылала студентам список фразовых глаголов: вошла в комнату, увидела на столе список емэйлов, решила, что не надо бы затягивать. Начала писать им письмо и последовала на поводу интуиции. Позиция учителя позволяет мне быть личностью для них, а не просто выполнять свою работу и уходить домой. Чтобы удерживать внимание 14 человек, которые так набились в кабинет, что чуть не садятся тебе на колени, надо быть обаятельной. У тебя должна быть фишка. Я заставляю их смеяться. Да я и сама по себе фишка - я такая непримечательная и маленькая, такая невнушительная, что меня часто спрашивают: вы Ксения? Вы учитель?
Ну так вот, пока писала им письмо и формулировала фразу характера "прошу вас, не пугайтесь, что глаголов 200 штук, потому что они почувствуют ваш страх", я подумала, как они видят меня. Ярослав уже знает, что я люблю Марвел, и однажды подарил мне брошь с Дэдпулом. Я теперь ношу ее на кофте и говорю всем: смотри, это мне ученик подарил. Ярослав видит меня фанаткой Дэрдевила. Денис, судя по всему, видит меня как человека, которому можно рассказать, что он плачет ночами и хочет повеситься (ну всякие у нас там бывают). Лиза видит меня как Никиту, которая не ругается и справляет день рождения Себастьяна Стэна. Чесноковы (чета) видят меня как интересную обезьянку, которая меньше них в четыре раза и постоянно говорит какие-то странные вещи непонятным языком. Роберт видит меня всегда улыбающейся - потому что я постоянно улыбаюсь, когда Роберт приходит. Я даже не хочу вести урок, если Роберта нет. Мистер Сережа... видит меня, и от этого у нас все проблемы.
Мне еще очень много работать, чтобы после моих уроков с ними оставалось что-то от языка, а не только мои шуточки и надписи на футболках. Я пока не знаю, как заставлять людей говорить на английском. Но Стэн, мой брат по толкинизму, сегодня заприметил меня из открытого кабинета, и крикнул меня через весь коридор, чтобы спросить, как дела. Мы со Стэном взаимно выебываемся друг перед другом, пародируя Голлума на спор, и здороваемся на эльфийском. Ему всегда скучно на уроках, потому что он уверенный аппер, наверно, единственный в школе. Немудрено.
Я могу разговаривать о них очень много! О Ксении, которая пришла ко мне, с наколотыми губами и с видом ужасно сложной девушки, которая сейчас будет ничего не понимать - и начала цитировать Мастера и Маргариту по памяти. Об Алексее, инженере, который с упоением читает Гарри Поттера вслух и всегда вместо I'm ready говорит финиш! Обо всех них - странных, интересных, разнообразных и талантливых учениках. Но что они думают обо мне? Что они говорят обо мне, когда уходят из кабинета? Запоминают они вообще что-нибудь, идет ли им на пользу моя мука, с которой я в сто четырнадцатый раз объясняю презент перфект? На условном наклонении они рыдали и выглядели такими депрессивными.
Я уже не помню, о чем начала говорить, но вот.
Я чувствую, что ловлю кайф от чего-то, чего не должна делать, будто я там, где меня быть не должно, но я стараюсь быть лучше, и все же не могу удержаться, когда пишу им очередное письмо. Учителей люди зачастую слушают. И если хоть кто-нибудь из них относится к моим словам со вниманием, или прислушивается ко мне, или пытается запомнить, что я говорю, или воспринимает меня всепьез, или если для кого-то из них я - Ксения, человек-препод, если я значу для них хоть толику того, что для меня, например, значил Джордж, то я просто #blessed, и я буду продолжать шутить для них, чтобы им не было скучно, и носить брошь с Дэдпулом, и позволять поднимать себя на руки, и стараться, стараться для них.
Но вот я шесть (иногда пять) раз в неделю стою у доски и с пеной у рта объясняю людям, которые не знают о моей некомпетентности, почему надо использовать конструкцию А вместо конструкции Б при их похожести на 99 процентов, обосновываю, что лучше говорить по модели А, а не по модели Б, при том, что они выполняют одну и ту же функцию с одинаковой продуктивностью, потому что Я так сказала, потому что это лучше звучит, потому что англичане, которых я знавала, предпочитают ее, потому что мы воспитанные люди и берем в пример британские модели, а не перекособоченные американские... меня перестали бесить люди, что я заметила с удивлением, - но не в широком смысле. Я все так же ненавижу всех в метро, и не могу смотреть, как люди тупят, и не могу не кусать себя за щеку когда меня кто-то толкает, но как только я захожу в кабинет, вся моя нетерпимость куда-то исчезает. Во мне нет любви к этим ученикам, но и ненависти к ним тоже нет. Я хочу, чтобы они поняли. Хочу, чтобы они усвоили. Хочу, чтобы с их лиц пропало это выражение беспомощности, и я люблю, когда вижу на их лицах триумф, и когда у меня есть возможность сказать "отлично! именно так!", я просто выкрикиваю это.
Но я стараюсь и быть... полезной? Только что отсылала студентам список фразовых глаголов: вошла в комнату, увидела на столе список емэйлов, решила, что не надо бы затягивать. Начала писать им письмо и последовала на поводу интуиции. Позиция учителя позволяет мне быть личностью для них, а не просто выполнять свою работу и уходить домой. Чтобы удерживать внимание 14 человек, которые так набились в кабинет, что чуть не садятся тебе на колени, надо быть обаятельной. У тебя должна быть фишка. Я заставляю их смеяться. Да я и сама по себе фишка - я такая непримечательная и маленькая, такая невнушительная, что меня часто спрашивают: вы Ксения? Вы учитель?
Ну так вот, пока писала им письмо и формулировала фразу характера "прошу вас, не пугайтесь, что глаголов 200 штук, потому что они почувствуют ваш страх", я подумала, как они видят меня. Ярослав уже знает, что я люблю Марвел, и однажды подарил мне брошь с Дэдпулом. Я теперь ношу ее на кофте и говорю всем: смотри, это мне ученик подарил. Ярослав видит меня фанаткой Дэрдевила. Денис, судя по всему, видит меня как человека, которому можно рассказать, что он плачет ночами и хочет повеситься (ну всякие у нас там бывают). Лиза видит меня как Никиту, которая не ругается и справляет день рождения Себастьяна Стэна. Чесноковы (чета) видят меня как интересную обезьянку, которая меньше них в четыре раза и постоянно говорит какие-то странные вещи непонятным языком. Роберт видит меня всегда улыбающейся - потому что я постоянно улыбаюсь, когда Роберт приходит. Я даже не хочу вести урок, если Роберта нет. Мистер Сережа... видит меня, и от этого у нас все проблемы.
Мне еще очень много работать, чтобы после моих уроков с ними оставалось что-то от языка, а не только мои шуточки и надписи на футболках. Я пока не знаю, как заставлять людей говорить на английском. Но Стэн, мой брат по толкинизму, сегодня заприметил меня из открытого кабинета, и крикнул меня через весь коридор, чтобы спросить, как дела. Мы со Стэном взаимно выебываемся друг перед другом, пародируя Голлума на спор, и здороваемся на эльфийском. Ему всегда скучно на уроках, потому что он уверенный аппер, наверно, единственный в школе. Немудрено.
Я могу разговаривать о них очень много! О Ксении, которая пришла ко мне, с наколотыми губами и с видом ужасно сложной девушки, которая сейчас будет ничего не понимать - и начала цитировать Мастера и Маргариту по памяти. Об Алексее, инженере, который с упоением читает Гарри Поттера вслух и всегда вместо I'm ready говорит финиш! Обо всех них - странных, интересных, разнообразных и талантливых учениках. Но что они думают обо мне? Что они говорят обо мне, когда уходят из кабинета? Запоминают они вообще что-нибудь, идет ли им на пользу моя мука, с которой я в сто четырнадцатый раз объясняю презент перфект? На условном наклонении они рыдали и выглядели такими депрессивными.
Я уже не помню, о чем начала говорить, но вот.
Я чувствую, что ловлю кайф от чего-то, чего не должна делать, будто я там, где меня быть не должно, но я стараюсь быть лучше, и все же не могу удержаться, когда пишу им очередное письмо. Учителей люди зачастую слушают. И если хоть кто-нибудь из них относится к моим словам со вниманием, или прислушивается ко мне, или пытается запомнить, что я говорю, или воспринимает меня всепьез, или если для кого-то из них я - Ксения, человек-препод, если я значу для них хоть толику того, что для меня, например, значил Джордж, то я просто #blessed, и я буду продолжать шутить для них, чтобы им не было скучно, и носить брошь с Дэдпулом, и позволять поднимать себя на руки, и стараться, стараться для них.
суббота, 13 января 2018
Логин
Мне приснился кошмар о сумерках. Я была в своей старой квартире, и лежала в маминой кровати. Было темно, но не совсем - стоял такой неприятный, серый, плотный сумрак, будто у тебя, как у лошади, заслонки на голове. Что там шевелится в тенях? Непонятно. Единственным источником блеклого света был телевизор. Мама смотрит какой-то фильм про группу сирот, которые сбились вместе, чтобы выжить. Какая-то европейская драма. Одну из сирот, девочку, похищают злые взрослые, которые стали ее опекунами насильно, или что-то типа того - и увозят из города на поезде. Старый такой поезд, пар валит, он шумит, громыхает, и сто лет разгоняется. Чтобы девочка не сбежала, ее посадили на крышу. Ее друзья бегут по платформе за медленно пыхтящим поездом, и кричат ей: слезай! Скорее слезай! Но она боится. Она медленно сползает по узкой лесенке с крыши, и долго висит около дверей, держась за поручни. И потом, наконец, прыгает - но поздно. Платформа ушла, и она падает в пропасть, куда-то в озеро между скал, которое очень низко. Я вижу это потому, что я смотрю фильм, и камера скользит за нею.
Потом мама выключает телевизор, и мне становится очень страшно, потому что вокруг слишком обманчиво темно. Какие-то серые тени, будто в огромном трафарете, скользят по комнате, и ничерта не разобрать, а я дико хочу спать, и при этом меня мучает жажда. Я беру айфон и ползу на кухню, чтобы налить себе воды. И вот тут-то, когда я закрываю кран, меня охватывает какая-то дикая жуть. Кот крутится у ног. Слишком тихо. Я стою на крохотной кухне, и тени шевелятся вокруг меня, они стоят таким особняком, что я кручусь на месте, но кухня пустая - и одновременно нет. Я дергаюсь, достаю айфон и пытаюсь включить фонарик - он не работает. Я прыгаю к столу, чтобы зажечь свет, но электричества нет. Я выглядываю в окно, чтобы посмотреть, горят ли фонари на улице, и есть ли на асфальте свет из соседних окон - но там так же сумрачно. И на дереве за окном висит труп. Хотя нет - стоп, это ветки такой формы, будто тело болтается.
Я бегу обратно в комнату, все еще с чашкой с водой, и мне глаза будто заволакивает каким-то серым туманом. Из него лезет бесконечное количество невидимых фигур, которые я ощущаю, но не могу увидеть.
Потом я вдруг оказываюсь в незнакомом аэропорту. Свет горит ярко, как и надо; вокруг люди, как и надо. Я сижу в кожаном кресле, и над моей головой на стене огромный телек. И по нему показывают Честера. Я пытаюсь не смотреть, но не могу отвести глаза. Я смотрю на него и чувствую, как у меня трещат ребра в груди, и я не могу перестать смотреть ему в лицо.
Сегодня тринадцатое января, и я по какой-то причине вынырнула из своего пузыря, который надулся перед Рождеством, когда я решила перечитать весь Властелин Колец. Когда думаешь о чем-то одном, не отрываясь, не отвлекаясь на внешний мир, откуда-то появляются силы. Когда я в своем шаре, меня уже ничто не беспокоит, и чем дальше он от настоящего мира, тем лучше. Арда? Прекрасно. Это именно то, что мне сейчас нужно. Было нужно последние месяцы. Перед Новым Годом я не могла спать. У меня была дикая паранойя, я ходила по улице, постоянно ожидая, что меня кто-то ударит - такая странная обсессия. Я дергалась, когда люди просто поворачивались ко мне или задевали меня в толпе. Я перестала спать и есть. И сейчас начинается то же самое, потому что я вернулась на работу, и я больше не могу посвящать все свое время чтению, и мне приходится уделять свои мысли еще кому-то и чему-то.
И вся боль так резко нахлынула, будто она была у меня за плечом и просто ждала отмашки. Я чувствую себя как Фродо, который лежит лицом на земле в долине Горгорот, и у него непроизвольно дергаются руки, и он больше не может идти. Это слабость хуже, чем когда болеешь - она просто заглатывает тебя как дракон.
Я разговариваю с собой, с другими, шучу, пишу, выговариваюсь, но мне ничего не помогает. Я испытываю скорбь, и она не становится легче и не проходит. В июле она была, и сейчас она есть, и она ничуть не изменилась - будто один и тот же момент повторяется опять и опять, по кругу.
Потом мама выключает телевизор, и мне становится очень страшно, потому что вокруг слишком обманчиво темно. Какие-то серые тени, будто в огромном трафарете, скользят по комнате, и ничерта не разобрать, а я дико хочу спать, и при этом меня мучает жажда. Я беру айфон и ползу на кухню, чтобы налить себе воды. И вот тут-то, когда я закрываю кран, меня охватывает какая-то дикая жуть. Кот крутится у ног. Слишком тихо. Я стою на крохотной кухне, и тени шевелятся вокруг меня, они стоят таким особняком, что я кручусь на месте, но кухня пустая - и одновременно нет. Я дергаюсь, достаю айфон и пытаюсь включить фонарик - он не работает. Я прыгаю к столу, чтобы зажечь свет, но электричества нет. Я выглядываю в окно, чтобы посмотреть, горят ли фонари на улице, и есть ли на асфальте свет из соседних окон - но там так же сумрачно. И на дереве за окном висит труп. Хотя нет - стоп, это ветки такой формы, будто тело болтается.
Я бегу обратно в комнату, все еще с чашкой с водой, и мне глаза будто заволакивает каким-то серым туманом. Из него лезет бесконечное количество невидимых фигур, которые я ощущаю, но не могу увидеть.
Потом я вдруг оказываюсь в незнакомом аэропорту. Свет горит ярко, как и надо; вокруг люди, как и надо. Я сижу в кожаном кресле, и над моей головой на стене огромный телек. И по нему показывают Честера. Я пытаюсь не смотреть, но не могу отвести глаза. Я смотрю на него и чувствую, как у меня трещат ребра в груди, и я не могу перестать смотреть ему в лицо.
Сегодня тринадцатое января, и я по какой-то причине вынырнула из своего пузыря, который надулся перед Рождеством, когда я решила перечитать весь Властелин Колец. Когда думаешь о чем-то одном, не отрываясь, не отвлекаясь на внешний мир, откуда-то появляются силы. Когда я в своем шаре, меня уже ничто не беспокоит, и чем дальше он от настоящего мира, тем лучше. Арда? Прекрасно. Это именно то, что мне сейчас нужно. Было нужно последние месяцы. Перед Новым Годом я не могла спать. У меня была дикая паранойя, я ходила по улице, постоянно ожидая, что меня кто-то ударит - такая странная обсессия. Я дергалась, когда люди просто поворачивались ко мне или задевали меня в толпе. Я перестала спать и есть. И сейчас начинается то же самое, потому что я вернулась на работу, и я больше не могу посвящать все свое время чтению, и мне приходится уделять свои мысли еще кому-то и чему-то.
И вся боль так резко нахлынула, будто она была у меня за плечом и просто ждала отмашки. Я чувствую себя как Фродо, который лежит лицом на земле в долине Горгорот, и у него непроизвольно дергаются руки, и он больше не может идти. Это слабость хуже, чем когда болеешь - она просто заглатывает тебя как дракон.
Я разговариваю с собой, с другими, шучу, пишу, выговариваюсь, но мне ничего не помогает. Я испытываю скорбь, и она не становится легче и не проходит. В июле она была, и сейчас она есть, и она ничуть не изменилась - будто один и тот же момент повторяется опять и опять, по кругу.
четверг, 30 ноября 2017
Логин
Мой дядя, вероятнее всего, самый ужасный собеседник из всех, кого вы потенциально можете встретить в своей жизни.
Каждый раз, когда он уходит из гостей, я остаюсь наедине со звоном, который звучит в моей голове, и я спрашиваю себя: как? как он это делает?
Я люблю его, и он любит меня. У нас очень дружная семья, нам всегда весело вместе. Мы с ним команда. Мы ездили с ним путешествовать, и мы жили вместе, и мы любим вместе проводить время. Но это - и быть подходящими друг другу собеседниками - разные вещи.
Он не умеет слушать. Он не умеет говорить. Он не умеет выдерживать мысль. Он хаотично разбрасывается темами и мыслями, внезапно прерывается, замолкает, переводит тему, потом вспоминает и начинает все заново. Он постоянно повторяет одно и то же, чаще всего это - бессмысленные вещи.
Возьму примером сегодняшний день.
Заходит в квартиру:
- Деньги. Давай, давай, я быстро, и уйду.
Раздевается, я даю ему деньги (он купил нам сосиски, потому что нам было лень идти в магазин, и принес их сегодня).
Он говорит, что сейчас же уйдет, потому что торопится в бассейн, но раздевается и проходит в комнату.
- Очень плохие, слушай, Э съела пару, так ее тошнило, она даже... [далее по теме. я понимаю, о чем он только потому, что он писал мне в телеграме о том, что Э поела этих сосисок, и потом ее тошнило. причем он писал теми же словами]
Добавляем сабж. Любимая тема - работа.
- Ну как на работе дела? как дела там? как дела? чего делают ученики? дают учениша?
у нас свой дурацкий язык, в котором мы прибавляем ко всем словам суффикс "ыш/иш". Таким образом можно строить глаголы, существительные... можно делать субстантивированные прилагательные (давать хорошыша - переживать какое-то позитивное волнение). Так что слова на -ыш вообще меня не раздражают. Дело в другом.
Не давая тебе шанса ответить на свой предыдущий вопрос (Ну как на работе дела? как дела там? как дела? чего делают ученики? дают учениша?), он задает следующий:
- ну как вы тут живете?
мы въехали в эту квартиру 3 года назад. Естественно, мы не только уже отвечали на этот вопрос не один раз, но и справляли новоселье непосредственно с моим дядей. Боже, да он приходит в гости каждый день. Он живет на соседней улице.
- Ну как вы тут живете? хорошо все? когда обои будем клеить?
- еще не купили обои-то.
- А чего
............................................................................
время вернуть предыдущий топик, чтобы не дать беседе утонуть в скукоте.
- все-таки нет.
- что нет?
- не стоит есть эти сосиски, дрянь они, вообще, не знаю, зачем купил их, че вы их едите, фигня вообще.
когда реплики сыплются из него как горох, можно просто затихариться, и оно пройдет само собой. Можно ждать следующего вопроса и снова возвращаться к беседе. Когда ему надо пожаловаться, он, как правило, не нуждается в обратной коммуникации, но вот во всех остальных случаях...
он требует подтверждения.
- Снег выпал. Да?
смотрю на него.
за окном лежит снег.
- ...да?
- дрянь сосиски. на работе нормально все? как там учениши? дают учиша? да?
- да...
- да? хорошего или не очень?
- норм...
- или так себе?
- нормально все у них
- или не очень? хорошего? м? да? хорошего?
непривыкший человек выпадет в осадок.
Он продолжает свиристеть на своей дудочке, и, казалось бы, с его обилием любопытства и всевзможных допросов (от как дела на работе до что это за майка на тебе), он на самом деле не слушает, что ему говорят. Он спрашивает, просто чтобы спросить что-то. Переспрашивает, потому что как будто бы не воспринимает ответ. Он перестает слушать, когда произносит последнее слово.
Когда я пытаюсь ему сказать что-то действительно важное, и, тем более, рассказать о том, что мне интересно, информация отлетает от него как камушек от стены. Глухо. Ноль. Контакта нет.
Он часто приходит, когда я смотрю что-нибудь, потому что я постоянно что-то смотрю (я же задрот), и, повинуясь порыву задавать вопросы, он спрашивает:
- что это? это че такое? че? что это такое? - иногда мне кажется, что он думает, что я не понимаю, что он спрашивает, поэтому он за раз выдает все возможные формулировки одного и того же запроса информации.
Когда я отвечаю, он либо не реагирует, либо за милисекунду приходит к выводу, что это какая-то гадость и фигня. Фильмы для него делятся на две категории: гадость (если драки , кишки, котики, слизь) или фигня (все остальное).
Пытаться рассказать, про что, кто, куда, зачем - изначально идиотская идея.
Сегодня особенный день. Снег выпал потому, что небо, увидев трейлер ВБ, стрессануло, и с него посыпалась перхоть. Поэтому я решила, что пора трейлер пересмотреть. Иногда у меня еще случаются порывы делиться с ним моими переживаниями, любовями, волнениями - семья, все-таки.
Он демонстративно рассматривает мои обои. У него нет такта.
- перестань кричать. а чего ты так обои-то налепила? половина на половину.
(эти обои я наклеила три года назад, когда въехала сюда, и с тех пор он каждый раз спрашивает об этом, когда находится у меня в комнате)
- перестань. да хватит кричать. ты че кричишь-то? чего ты кричиша даешь? - (надо отдать ему должное: он почти НИКОГДА не злится по-настоящему. Он гуфбол. Он никогда не ругается, и отходит за 0,3 секунды). - чего так наклеила-то? ты когда просыпаешься, не думаешь: ой, че это, там человек-паук, а тут... Егор когда приезжает, где сидит? тут? или там? он тут сидит, а смотрит туда? или сидит там, а смотрит сюда?
Я смотрю трейлер, но даже в этой стадии сосредоточенности я должна слышать, что он говорит, иначе он зациклится на одном вопросе, начнет повторять его со скоростью света и, чего доброго, еще откроет тут червоточину. Обычного "ага", "мгм", "да" и "там" обычно достаточно. Он ведь бормочет, чтобы бормотать.
Потом он понимает, что меня больше интересует мой комп, и спрашивает:
- это что?
(я ответила ему 15 минут назад)
Я снимаю с паузы, и мы смотрим серию ахс. Через минуту он бьет по клавише паузы.
- хватит. че-то фигня какая-то.
так же внезапно как появился, он решает, что пора идти. Он может встать со стула так резко, что, грешным делом, подумаешь, что обидела его чем-то. Особенно если вкупе с подъемом идет его привычная фраза "все, пойду я отсюда". Но это просто его клич, что пора идти в бассейн.
Он вскакивает, как будто только что вспомнил, что бежал спасать Нью-Йорк от инопланетян, и несется в коридор.
Пока он одевается, самое время пробежаться по всему, что он говорил мне сегодня:
обои
человек паук
сосиски
обои
егор
бассейн
обои
сосиски
как дела на работе
как вы поживаете
обои
сосиски
как дела на работе
Я могла бы еще долго рассказывать. Он вскидывается, когда я выдаю неожиданное междометие, которое не очень применимо протоколу беседы. Например, если мы обсуждаем, как дела на работе, и я потягиваюсь и издаю какой-нибудь пронзительный звук типа "ааааууу", он не может соотнести это с моим потягиванием, и начинает спрашивать, почему я это сделала. Что? На что это был ответ? Почему? Что я имела в виду?
Люблю его. Гуфбол. Успешно разрушает мою нервную систему с 1994 года.
Каждый раз, когда он уходит из гостей, я остаюсь наедине со звоном, который звучит в моей голове, и я спрашиваю себя: как? как он это делает?
Я люблю его, и он любит меня. У нас очень дружная семья, нам всегда весело вместе. Мы с ним команда. Мы ездили с ним путешествовать, и мы жили вместе, и мы любим вместе проводить время. Но это - и быть подходящими друг другу собеседниками - разные вещи.
Он не умеет слушать. Он не умеет говорить. Он не умеет выдерживать мысль. Он хаотично разбрасывается темами и мыслями, внезапно прерывается, замолкает, переводит тему, потом вспоминает и начинает все заново. Он постоянно повторяет одно и то же, чаще всего это - бессмысленные вещи.
Возьму примером сегодняшний день.
Заходит в квартиру:
- Деньги. Давай, давай, я быстро, и уйду.
Раздевается, я даю ему деньги (он купил нам сосиски, потому что нам было лень идти в магазин, и принес их сегодня).
Он говорит, что сейчас же уйдет, потому что торопится в бассейн, но раздевается и проходит в комнату.
- Очень плохие, слушай, Э съела пару, так ее тошнило, она даже... [далее по теме. я понимаю, о чем он только потому, что он писал мне в телеграме о том, что Э поела этих сосисок, и потом ее тошнило. причем он писал теми же словами]
Добавляем сабж. Любимая тема - работа.
- Ну как на работе дела? как дела там? как дела? чего делают ученики? дают учениша?
у нас свой дурацкий язык, в котором мы прибавляем ко всем словам суффикс "ыш/иш". Таким образом можно строить глаголы, существительные... можно делать субстантивированные прилагательные (давать хорошыша - переживать какое-то позитивное волнение). Так что слова на -ыш вообще меня не раздражают. Дело в другом.
Не давая тебе шанса ответить на свой предыдущий вопрос (Ну как на работе дела? как дела там? как дела? чего делают ученики? дают учениша?), он задает следующий:
- ну как вы тут живете?
мы въехали в эту квартиру 3 года назад. Естественно, мы не только уже отвечали на этот вопрос не один раз, но и справляли новоселье непосредственно с моим дядей. Боже, да он приходит в гости каждый день. Он живет на соседней улице.
- Ну как вы тут живете? хорошо все? когда обои будем клеить?
- еще не купили обои-то.
- А чего
............................................................................
время вернуть предыдущий топик, чтобы не дать беседе утонуть в скукоте.
- все-таки нет.
- что нет?
- не стоит есть эти сосиски, дрянь они, вообще, не знаю, зачем купил их, че вы их едите, фигня вообще.
когда реплики сыплются из него как горох, можно просто затихариться, и оно пройдет само собой. Можно ждать следующего вопроса и снова возвращаться к беседе. Когда ему надо пожаловаться, он, как правило, не нуждается в обратной коммуникации, но вот во всех остальных случаях...
он требует подтверждения.
- Снег выпал. Да?
смотрю на него.
за окном лежит снег.
- ...да?
- дрянь сосиски. на работе нормально все? как там учениши? дают учиша? да?
- да...
- да? хорошего или не очень?
- норм...
- или так себе?
- нормально все у них
- или не очень? хорошего? м? да? хорошего?
непривыкший человек выпадет в осадок.
Он продолжает свиристеть на своей дудочке, и, казалось бы, с его обилием любопытства и всевзможных допросов (от как дела на работе до что это за майка на тебе), он на самом деле не слушает, что ему говорят. Он спрашивает, просто чтобы спросить что-то. Переспрашивает, потому что как будто бы не воспринимает ответ. Он перестает слушать, когда произносит последнее слово.
Когда я пытаюсь ему сказать что-то действительно важное, и, тем более, рассказать о том, что мне интересно, информация отлетает от него как камушек от стены. Глухо. Ноль. Контакта нет.
Он часто приходит, когда я смотрю что-нибудь, потому что я постоянно что-то смотрю (я же задрот), и, повинуясь порыву задавать вопросы, он спрашивает:
- что это? это че такое? че? что это такое? - иногда мне кажется, что он думает, что я не понимаю, что он спрашивает, поэтому он за раз выдает все возможные формулировки одного и того же запроса информации.
Когда я отвечаю, он либо не реагирует, либо за милисекунду приходит к выводу, что это какая-то гадость и фигня. Фильмы для него делятся на две категории: гадость (если драки , кишки, котики, слизь) или фигня (все остальное).
Пытаться рассказать, про что, кто, куда, зачем - изначально идиотская идея.
Сегодня особенный день. Снег выпал потому, что небо, увидев трейлер ВБ, стрессануло, и с него посыпалась перхоть. Поэтому я решила, что пора трейлер пересмотреть. Иногда у меня еще случаются порывы делиться с ним моими переживаниями, любовями, волнениями - семья, все-таки.
Он демонстративно рассматривает мои обои. У него нет такта.
- перестань кричать. а чего ты так обои-то налепила? половина на половину.
(эти обои я наклеила три года назад, когда въехала сюда, и с тех пор он каждый раз спрашивает об этом, когда находится у меня в комнате)
- перестань. да хватит кричать. ты че кричишь-то? чего ты кричиша даешь? - (надо отдать ему должное: он почти НИКОГДА не злится по-настоящему. Он гуфбол. Он никогда не ругается, и отходит за 0,3 секунды). - чего так наклеила-то? ты когда просыпаешься, не думаешь: ой, че это, там человек-паук, а тут... Егор когда приезжает, где сидит? тут? или там? он тут сидит, а смотрит туда? или сидит там, а смотрит сюда?
Я смотрю трейлер, но даже в этой стадии сосредоточенности я должна слышать, что он говорит, иначе он зациклится на одном вопросе, начнет повторять его со скоростью света и, чего доброго, еще откроет тут червоточину. Обычного "ага", "мгм", "да" и "там" обычно достаточно. Он ведь бормочет, чтобы бормотать.
Потом он понимает, что меня больше интересует мой комп, и спрашивает:
- это что?
(я ответила ему 15 минут назад)
Я снимаю с паузы, и мы смотрим серию ахс. Через минуту он бьет по клавише паузы.
- хватит. че-то фигня какая-то.
так же внезапно как появился, он решает, что пора идти. Он может встать со стула так резко, что, грешным делом, подумаешь, что обидела его чем-то. Особенно если вкупе с подъемом идет его привычная фраза "все, пойду я отсюда". Но это просто его клич, что пора идти в бассейн.
Он вскакивает, как будто только что вспомнил, что бежал спасать Нью-Йорк от инопланетян, и несется в коридор.
Пока он одевается, самое время пробежаться по всему, что он говорил мне сегодня:
обои
человек паук
сосиски
обои
егор
бассейн
обои
сосиски
как дела на работе
как вы поживаете
обои
сосиски
как дела на работе
Я могла бы еще долго рассказывать. Он вскидывается, когда я выдаю неожиданное междометие, которое не очень применимо протоколу беседы. Например, если мы обсуждаем, как дела на работе, и я потягиваюсь и издаю какой-нибудь пронзительный звук типа "ааааууу", он не может соотнести это с моим потягиванием, и начинает спрашивать, почему я это сделала. Что? На что это был ответ? Почему? Что я имела в виду?
Люблю его. Гуфбол. Успешно разрушает мою нервную систему с 1994 года.
пятница, 06 октября 2017
Логин
Я быстро привязываюсь к людям. Сегодня, когда я шла с работы утром, загребая розовыми новыми кроссовками грязь, и нелепо матерясь про себя, я думала: вот поэтому я шлю нахуй всех людей и не выхожу на контакт. Потому что я быстро привязываюсь к ним, а потом мы просто уходим друг от друга, как две палочки в разных лужах!
Да, он был нашим Биг Кахуной. Он был старшим по смене, и он помогал мне во всем. В работе страховой сервисной компании все просто на первый взгляд, и просто на второй взгляд, да и в принципе все просто, но я постоянно туплю. Он помогал мне с полисами. У него в голове вся матчасть по тонкостям всех 100+ страховых компаний, с которыми мы работали. И он никогда, ни разу за три месяца не сказал мне "сама иди посмотри" или "не ленись и сама сделай". Он сразу понял, что мне просто вломак читать все эти бесконечные порядки взаимодействий... и правила страхования... 100+ страховых и у каждой по 60 страниц правил. И Юра помнит их все. И всегда говорит мне. Я называла его Биг Кахуной, это значит - Вождь. Он был нашим вождем. Он всегда приходил на работу и уходил с нее легким, подскакивающим шагом, налегке - я ни разу не видела его с рюкзаком или сумкой. Сунув руки в карманы, он снимался с места и просто утанцовывал, а я плелась за ним, натягивая пальто, натягивая лямки рюкзака, вороша рукой в кармане в поисках магнитного пропуска, а он отклонялся назад, и умудрялся открывать мне дверь, пропуская меня при этом вперед.
Мы втроем с мальчишками обсуждали на работе все от эрекции в космосе до терроризма. Мне везет на интересных собеседников. Антон - синестетик, как я: от высоких нот у него кислеет во рту. Он фанат электрической теории возникновения Вселенной. Он ходит с розово-седыми волосами, всегда в одной и той же толстовке, и громко матерится на застрахованных, но лучше всех с ними разговаривает. Он эмпат, диванный бунтарь и музыкант. Он знает просто дикую кучу всякой интересной хуйни и никогда не стесняется спорить.
Юра с любовью вспоминает армию, сидит тихонько, и только когда я кричу ему: Юра! он сразу вскакивает над нашими перегородками и начинает ходить взад-вперед, сунув руки в карманы, и вслух рассуждает, так самоотверженно, отвлекаясь от собственных дел, полностью выкладывая все, что знает - вне зависимости от того, умный вопрос я ему задала или тупой. Он настоящий вожак. Он внимательно слушает, по-доброму возражает и не боится признавать, что чего-то не знает. А я постоянно делаю вид, что все знаю: я хорошо строю из себя невозмутимость, и поэтому он думает, что я умненькая.
Ну вот, а теперь я уволилась. Я очень привязалась к ним обоим, но к Юре больше. Может, потому что у него волосы черные, как уголь, или потому, что он картавит, а у меня слабость к картавым людям, я не м о г у. Он так просто и красиво сморщился и ругнулся, когда я сказала, что буду писать заявление, а утром обнял меня на прощание и сказал: выбирай сама. Мудрый он мужик, Юра. Какой-то глубокий и скрытный, и веселый, но при этом резковатый в чертах. Я бы не хотела услышать, как он злится, потому что он при мне ни разу ни на кого не орал. Однажды я застала Антона в слезах от смеха. Он покатывался с Юры, который разговаривал по телефону с очередным наглым мудаком. Я не услышала даже ничего особенного - кроме привычного услужливого тона. Антон сказал: ааа, у него пригорает. Я впервые слышу, чтобы он был в такой ярости. И тут я подумала, что не хочу попасться ему под горячую руку.
Потом мы пытались приседать на одной ноге, и я ожидаемо угарно опрокинулась за стол. Только ноги взмыли в воздух. Антон взорнул птеродактилем и снова принялся угорать. Этот парень ржет надо всем, за что я его дико уважаю. А Юра вот кинулся меня спасать. Он джентльмен. Я буду очень по ним скучать, поэтому - нахуй людей! Они становятся такими многогранными и хорошими для тебя, и такие моменты, как когда, например, Юра через меня переклонялся и делал что-то на моем компе, будут меня еще долго мучить, без какого-либо практического результата.
P.S. Юра пытался запуститься в космос, поворачиваясь на 360 градусов на бегу, вылетел в коридор, врезался в принтер и уебался на пол. Юре 24 годика. Птеродактиль Антон чуть не помер от смеха.
Да, он был нашим Биг Кахуной. Он был старшим по смене, и он помогал мне во всем. В работе страховой сервисной компании все просто на первый взгляд, и просто на второй взгляд, да и в принципе все просто, но я постоянно туплю. Он помогал мне с полисами. У него в голове вся матчасть по тонкостям всех 100+ страховых компаний, с которыми мы работали. И он никогда, ни разу за три месяца не сказал мне "сама иди посмотри" или "не ленись и сама сделай". Он сразу понял, что мне просто вломак читать все эти бесконечные порядки взаимодействий... и правила страхования... 100+ страховых и у каждой по 60 страниц правил. И Юра помнит их все. И всегда говорит мне. Я называла его Биг Кахуной, это значит - Вождь. Он был нашим вождем. Он всегда приходил на работу и уходил с нее легким, подскакивающим шагом, налегке - я ни разу не видела его с рюкзаком или сумкой. Сунув руки в карманы, он снимался с места и просто утанцовывал, а я плелась за ним, натягивая пальто, натягивая лямки рюкзака, вороша рукой в кармане в поисках магнитного пропуска, а он отклонялся назад, и умудрялся открывать мне дверь, пропуская меня при этом вперед.
Мы втроем с мальчишками обсуждали на работе все от эрекции в космосе до терроризма. Мне везет на интересных собеседников. Антон - синестетик, как я: от высоких нот у него кислеет во рту. Он фанат электрической теории возникновения Вселенной. Он ходит с розово-седыми волосами, всегда в одной и той же толстовке, и громко матерится на застрахованных, но лучше всех с ними разговаривает. Он эмпат, диванный бунтарь и музыкант. Он знает просто дикую кучу всякой интересной хуйни и никогда не стесняется спорить.
Юра с любовью вспоминает армию, сидит тихонько, и только когда я кричу ему: Юра! он сразу вскакивает над нашими перегородками и начинает ходить взад-вперед, сунув руки в карманы, и вслух рассуждает, так самоотверженно, отвлекаясь от собственных дел, полностью выкладывая все, что знает - вне зависимости от того, умный вопрос я ему задала или тупой. Он настоящий вожак. Он внимательно слушает, по-доброму возражает и не боится признавать, что чего-то не знает. А я постоянно делаю вид, что все знаю: я хорошо строю из себя невозмутимость, и поэтому он думает, что я умненькая.
Ну вот, а теперь я уволилась. Я очень привязалась к ним обоим, но к Юре больше. Может, потому что у него волосы черные, как уголь, или потому, что он картавит, а у меня слабость к картавым людям, я не м о г у. Он так просто и красиво сморщился и ругнулся, когда я сказала, что буду писать заявление, а утром обнял меня на прощание и сказал: выбирай сама. Мудрый он мужик, Юра. Какой-то глубокий и скрытный, и веселый, но при этом резковатый в чертах. Я бы не хотела услышать, как он злится, потому что он при мне ни разу ни на кого не орал. Однажды я застала Антона в слезах от смеха. Он покатывался с Юры, который разговаривал по телефону с очередным наглым мудаком. Я не услышала даже ничего особенного - кроме привычного услужливого тона. Антон сказал: ааа, у него пригорает. Я впервые слышу, чтобы он был в такой ярости. И тут я подумала, что не хочу попасться ему под горячую руку.
Потом мы пытались приседать на одной ноге, и я ожидаемо угарно опрокинулась за стол. Только ноги взмыли в воздух. Антон взорнул птеродактилем и снова принялся угорать. Этот парень ржет надо всем, за что я его дико уважаю. А Юра вот кинулся меня спасать. Он джентльмен. Я буду очень по ним скучать, поэтому - нахуй людей! Они становятся такими многогранными и хорошими для тебя, и такие моменты, как когда, например, Юра через меня переклонялся и делал что-то на моем компе, будут меня еще долго мучить, без какого-либо практического результата.
P.S. Юра пытался запуститься в космос, поворачиваясь на 360 градусов на бегу, вылетел в коридор, врезался в принтер и уебался на пол. Юре 24 годика. Птеродактиль Антон чуть не помер от смеха.
понедельник, 24 июля 2017
Логин
Теперь мне хочется возвращаться в свой старый район, который я называю Адской Кухней Петербурга. Потому что там все еще грязно. Уныло, голо и серо. Раздолбанные скамейки и побитый асфальт, заплывшее небо, низкие тучи и потертые стены, сссровские магазины и новые магазины на их местах, дешево украшенные в фальшивом порыве. Грязнущая речка, запутанные прямоугольные улицы, нависающие дома и валяющиеся высоковольтные провода, прямо на земле. Скрипящие качели и заброшенные скейт-площадки. Изрисованные помойки и мокрая земля. Они могут построить сколько угодно торговых центров, и положить новый асфальт, заменить все детские площадки на пластмассовые, чтобы все везде выглядело одинаково и ядовито, могут стричь кусты и убивать бродячих собак, продавать квартиры и открывать булочные на их месте, но сердце нашей Адской Кухни не изменится. Чтобы сделать из Чистилища Новую землю, надо будет снести его подчистую и убить всех, кто когда-то знал эти улицы.
Понадобится засыпать нашу реку песком и снять клетку с ее рукава, снять все плиты, скользкие, пологие, - с берега, унести наш бетонный трон. Я ходила туда на днях, потому что я там росла, и пока я переживала каждую колючую ветку шиповника, каждую скрипучую качель, пока я смотрела в те слепые окна, уходящие в серые квартиры, Честер был со мной. Я вернулась туда без него впервые, и район был пустым. Иры не было дома, я звонила в домофон, потому что мне надо было умыться перед тем, как идти домой. Я пошла к реке, на плиты, и распивала там вино из термоса, немного отлив в воду, потому что так делают, когда погибают воины. Пить в одиночестве, мне говорят, всегда плохая идея, но мне больше нравится так. Я не умею быть собой с людьми. Я сидела на бетонном троне и стучала о него бутылкой пива, потому что у меня не было открывашки. Я кричала на реку, и люди разбегались у меня за спиной, а некоторые - останавливались и смотрели. Но в нашей Адской Кухне это нормально. Просто приди туда - и ты увидишь: там время остановилось в 2008 году, и это место полно отбросов, несчастных, изгоев и алкашей, таких как я когда-то. Вот, прошло девять лет, и я уже другая, живу в хорошем месте, где чистые дороги, много зелени и цивильные люди, - но я вернулась туда, потому что это наш дом.
Последние несколько дней я провела в шоке. Я пытаюсь найти ответ даже не на насущный вопрос - как, за что, как же так. А понять, что мне делать дальше. Я как будто не могу открыть глаза. Я шла по улице, и вдруг меня сзади огрели кирпичом по голове, и я ослепла от боли. Я метаюсь по улице с пылающей головой, выкрикивая нечленораздельную симфонию боли, по куплетам, и брызгаю вокруг слюнями. Я в шоке! Я в шоке. Я в плохом шоке. Я не знаю, что происходит. Мне выбили мозг.
Самое обидное - это уже было хорошее лето. У меня все было так хорошо. Я радовалась каждому дню, и мне казалось, что жизнь будет продолжаться так же. Я стала довольно невосприимчивой к обидам, которые наносят мне люди. К их оружию. К их вранью и их разочарованием, потому что меня не очень интересуют люди. Я научилась им не доверять. Мой разум создает и всегда создавал вокруг меня очень прочную броню, и поэтому мне всегда было комфортно быть с самой собой и Чарли. Мне не нужны были другие - мне нужны были мои воображаемые друзья. Я только не рассчитывала, что на мой идеальный, надежный, радужный, прекрасный мир можно повлиять извне. Что столпы, на которых он стоит, могут упасть. Причем этот - это не просто трррах - и веранда покосилась. Мне кажется, это был один из центральных столпов. Этот чип отрубил все хеликерриеры разом. Это была несущая стена, убрав которую, ты обрушил все потолки. Все упало - мой прекрасный, зеленый, теплый, дождливый июль, мое творчество, мои мечты, мои силы. Я кричу - но это не помогает. Я рыдаю - но это не помогает. Я наспех сочиняю свои сумасшедшие истории в голове, фантазирую, как я обычно делаю, пишу бесконечные сценарии - но они в этот раз не меняют реальность, потому что в этот раз речь идет не об установке сознания.
Я не должна была вырастать такой. Мне надо было больше времени уделять своим социальным связям. Надо было быть нормальной - общаться с людьми, искать себе мужика, больше пить с друзьями, ездить в Москву на сапсане, вникать в чужие проблемы, окружать себя идиотами и всем им доверять. Мне надо было опустить свою элитистскую голову пониже и засунуть свою исключительность, свои разноцветные галактики себе в задницу, опуститься на средний уровень и вторить голосам, кричащим, что смерть незнакомого тебе человека не должна тебя трогать. Мне надо было расти другой, надо было гнать их всех ссаной тряпкой из своей головы, и когда я была одинока, надо было идти и вливаться в чей-нибудь социальный протокол. Смотреть анимэ или там не знаю, ехать в летний лагерь. Не слоняться по району, впитывая желтый свет солнца, под руку со своими преданными призраками, не давать им нести себя, не давать им вытаскивать себя. Вместо того, чтобы писать 200 страничные книги и переводить тетради, мне надо было просто начать курить и заниматься сексом. Вместо того, чтобы теперь подслеповатой от боли стоять посреди комнаты, я бы сейчас сказала "эээх, блять", и пересмотрела бы какие-нибудь клипы.
Это точно? Да. Ты уверена? Да. Ты точно уверена? Да. Точно он? Да. Тот самый? Да. Точно-точно? Да. Такое возможно? Да. А он точно мертв? Да. Вот тот самый? Да. Точно?
Мне стыдно за себя и свой образ жизни, и еще я испытываю чувство вины, и еще я ненавижу свою бабочкину кожу, но я не могу отказаться от Урбанистического пейзажа, и перестать любить плиты и оранжевые автобусные остановки. Я просто думала, что он всегда будет - просто будет. Это все, что мне было нужно. Но оказалось, что у него была свободная воля и собственные мнения. И я его не виню. Мне просто хотелось бы как-то его спасти, просто чтобы был. Чтобы был здесь.
Умереть - вы, конечно, не умрете, - сказал доктор, - но к сожалению, вы будете хромать до конца жизни. Как - до конца конца? Да, до конца конца. Хромать. Всегда. Мир снова станет спокойным и хорошим. Он отстроится обратно - мои призраки меня не для того воспитывали, чтобы я ломалась. Июль снова будет прекрасным, и я снова буду чего-то ждать. Но я буду хромать, до конца жизни. А пока что я просто не знаю, что делать.
Понадобится засыпать нашу реку песком и снять клетку с ее рукава, снять все плиты, скользкие, пологие, - с берега, унести наш бетонный трон. Я ходила туда на днях, потому что я там росла, и пока я переживала каждую колючую ветку шиповника, каждую скрипучую качель, пока я смотрела в те слепые окна, уходящие в серые квартиры, Честер был со мной. Я вернулась туда без него впервые, и район был пустым. Иры не было дома, я звонила в домофон, потому что мне надо было умыться перед тем, как идти домой. Я пошла к реке, на плиты, и распивала там вино из термоса, немного отлив в воду, потому что так делают, когда погибают воины. Пить в одиночестве, мне говорят, всегда плохая идея, но мне больше нравится так. Я не умею быть собой с людьми. Я сидела на бетонном троне и стучала о него бутылкой пива, потому что у меня не было открывашки. Я кричала на реку, и люди разбегались у меня за спиной, а некоторые - останавливались и смотрели. Но в нашей Адской Кухне это нормально. Просто приди туда - и ты увидишь: там время остановилось в 2008 году, и это место полно отбросов, несчастных, изгоев и алкашей, таких как я когда-то. Вот, прошло девять лет, и я уже другая, живу в хорошем месте, где чистые дороги, много зелени и цивильные люди, - но я вернулась туда, потому что это наш дом.
Последние несколько дней я провела в шоке. Я пытаюсь найти ответ даже не на насущный вопрос - как, за что, как же так. А понять, что мне делать дальше. Я как будто не могу открыть глаза. Я шла по улице, и вдруг меня сзади огрели кирпичом по голове, и я ослепла от боли. Я метаюсь по улице с пылающей головой, выкрикивая нечленораздельную симфонию боли, по куплетам, и брызгаю вокруг слюнями. Я в шоке! Я в шоке. Я в плохом шоке. Я не знаю, что происходит. Мне выбили мозг.
Самое обидное - это уже было хорошее лето. У меня все было так хорошо. Я радовалась каждому дню, и мне казалось, что жизнь будет продолжаться так же. Я стала довольно невосприимчивой к обидам, которые наносят мне люди. К их оружию. К их вранью и их разочарованием, потому что меня не очень интересуют люди. Я научилась им не доверять. Мой разум создает и всегда создавал вокруг меня очень прочную броню, и поэтому мне всегда было комфортно быть с самой собой и Чарли. Мне не нужны были другие - мне нужны были мои воображаемые друзья. Я только не рассчитывала, что на мой идеальный, надежный, радужный, прекрасный мир можно повлиять извне. Что столпы, на которых он стоит, могут упасть. Причем этот - это не просто трррах - и веранда покосилась. Мне кажется, это был один из центральных столпов. Этот чип отрубил все хеликерриеры разом. Это была несущая стена, убрав которую, ты обрушил все потолки. Все упало - мой прекрасный, зеленый, теплый, дождливый июль, мое творчество, мои мечты, мои силы. Я кричу - но это не помогает. Я рыдаю - но это не помогает. Я наспех сочиняю свои сумасшедшие истории в голове, фантазирую, как я обычно делаю, пишу бесконечные сценарии - но они в этот раз не меняют реальность, потому что в этот раз речь идет не об установке сознания.
Я не должна была вырастать такой. Мне надо было больше времени уделять своим социальным связям. Надо было быть нормальной - общаться с людьми, искать себе мужика, больше пить с друзьями, ездить в Москву на сапсане, вникать в чужие проблемы, окружать себя идиотами и всем им доверять. Мне надо было опустить свою элитистскую голову пониже и засунуть свою исключительность, свои разноцветные галактики себе в задницу, опуститься на средний уровень и вторить голосам, кричащим, что смерть незнакомого тебе человека не должна тебя трогать. Мне надо было расти другой, надо было гнать их всех ссаной тряпкой из своей головы, и когда я была одинока, надо было идти и вливаться в чей-нибудь социальный протокол. Смотреть анимэ или там не знаю, ехать в летний лагерь. Не слоняться по району, впитывая желтый свет солнца, под руку со своими преданными призраками, не давать им нести себя, не давать им вытаскивать себя. Вместо того, чтобы писать 200 страничные книги и переводить тетради, мне надо было просто начать курить и заниматься сексом. Вместо того, чтобы теперь подслеповатой от боли стоять посреди комнаты, я бы сейчас сказала "эээх, блять", и пересмотрела бы какие-нибудь клипы.
Это точно? Да. Ты уверена? Да. Ты точно уверена? Да. Точно он? Да. Тот самый? Да. Точно-точно? Да. Такое возможно? Да. А он точно мертв? Да. Вот тот самый? Да. Точно?
Мне стыдно за себя и свой образ жизни, и еще я испытываю чувство вины, и еще я ненавижу свою бабочкину кожу, но я не могу отказаться от Урбанистического пейзажа, и перестать любить плиты и оранжевые автобусные остановки. Я просто думала, что он всегда будет - просто будет. Это все, что мне было нужно. Но оказалось, что у него была свободная воля и собственные мнения. И я его не виню. Мне просто хотелось бы как-то его спасти, просто чтобы был. Чтобы был здесь.
Умереть - вы, конечно, не умрете, - сказал доктор, - но к сожалению, вы будете хромать до конца жизни. Как - до конца конца? Да, до конца конца. Хромать. Всегда. Мир снова станет спокойным и хорошим. Он отстроится обратно - мои призраки меня не для того воспитывали, чтобы я ломалась. Июль снова будет прекрасным, и я снова буду чего-то ждать. Но я буду хромать, до конца жизни. А пока что я просто не знаю, что делать.
воскресенье, 16 апреля 2017
Логин
Наши музыкальные вечера прекрасны. Я не знала, что он может читать рэп полчаса подряд и совмещать Кендрика Ламара с Блинк 182, перемешивать их с такой легкой руки, что даже не улавливаешь перемены настроения. Все начиналось как ночь поп-панка, с фол аут боем и саундтрэком к Сверхъестественному (Нед никогда не смотрел Сверхъестественное и ничего о нем не знает; он АМЕРИКАНЕЦ), а потом внезапно хрясь - сорок минут мы обсуждаем войну и мир
ты не замечаешь этого, и в целом это не сильно ощущается, но да, - мы живем в самое мирное время за всю историю человечества. У нас уже семьдесят лет не было развязано ни одной - широкомасштабной - войны. А холодная война? Я говорю о ядерном оружии и геноциде. Мы живем в самое беспрецедентное время в истории Земли.
Я не знаю, правда это или нет; потом играет песня про 9/11, а потом он внезапно входит в раж и крутит целый альбом Ламара, с жаром доказывая мне, что на сегодняшний день на хип-хоп сцене просто нет человека талантливее него. Я лежу, уткнувшись лицом в его руку, которой он пытается меня задушить в порыве объятий, и не могу перестать смеяться, потому что он на удивление очень хорош. Я думаю: редкий сотрудник нашей школы в курсе, что Джордж умеет лаять как корги, а Нед - читать рэп полчаса без остановки и почти без запинок. Это удивительно. Война, стрельба в американских школах, киндер-шоколад, рэп и рабовладельчество.
В его спотифае куча всякой разной музыки. Это мне нравится. Мы с ним слушаем вообще все подряд, столько жанров - с такими вот внезапными переходами, что сложно угадать. И вдруг он подрывается, и говорит: слушай, это тебе.
И подпевает. И я снова думаю: расскажи я кому-нибудь об этом - люди бы с приступами ложились. Мне столько рассказывали про Неда, про этого мрачного Неда, про этого грубого саркастичного козла, который бродит как привидение по офису с бутылкой воды и ни на кого не смотрит.
Другую песню он выдвигает в качестве того, что мне может понравиться. Я шазамлю и кричу, что не люблю Смитс, что его очень удивляет. Ну да, не люблю, они слишком дженерик как по мне, понимаешь? Но намного сильнее меня возмущает то, что я слышу:
увези меня куда-нибудь
куда-нибудь, мне все равно, все равно, все равно
я не хочу возвращаться домой, это не мой дом
увези меня куда-нибудь
И я говорю: неужели я похожа на человека, которому нравятся несчастные песни и загробные голоса? Эдвард с такой невинной невозмутимостью, не задумываясь, отвечает "да", что мне хочется расплакаться. Мне тоже такие песни нравятся, - говорит он. У него есть какое-то понятие о "нас": нам с ним нравятся несчастные песни. У нас часто меняется настроение. Мы можем одеваться как хотим. Мы должны уехать в Норвегию в качестве беженцев.
Даже не знаю, почему я расстраиваюсь из-за этой песни: от того, что она грустная, или от того, что она действительно мне понравилось, то есть, он был прав. Когда меня раскрывают, я чувствую себя побежденной. Во мне больше не остается ничего интересного. Мои красные волосы, мои маленькие руки, мои тайны уходят. А я не хочу, чтобы
ну, не хочу становиться basic bitch. И я не хочу выглядеть несчастной, человеком, который на полном серьезе может умолять кого-то: забери меня куда-нибудь, мне все равно куда, забери меня отсюда. Я никогда никого не умоляю, и на самом деле, я очень мало позволяю людям. Но он как будто заглянул мне под кожу, сделав вид, что так оно и надо, как будто бы зашел в ванную, пока я там мылась, и сделал вид, что не увидел ничего особенного.
Люди замечают. Они спрашивают меня о Неде. А что, он правда так может - общаться с кем-то, улыбаться? Они смотрят на меня, порой так сосредоточенно, что чуть ли не рожают, и я думаю, заглядывая в их черепа и с удовлетворением осознавая, что они в мой ни за что не пролезут, что они могут думать что угодно. Но они не осознают, до какой степени в наших отношениях все ебнуто-запутано, как все сложно, как все доверительно и трудно, и странно. Я точно знаю, что он замер надо мной, пытаясь развернуть к себе лицом, я знаю, что на несколько секунд, взяв меня за плечо, он думал, а не совершил ли он ошибку, не будет ли он о ней жалеть. Люди постоянно спрашивают меня, пытаются понять, что между нами происходит, и я говорю: мы друзья. Но это неописуемая неточность, и если бы я знала, в чем она заключается, я бы тоже, конечно, не сказала.
ты не замечаешь этого, и в целом это не сильно ощущается, но да, - мы живем в самое мирное время за всю историю человечества. У нас уже семьдесят лет не было развязано ни одной - широкомасштабной - войны. А холодная война? Я говорю о ядерном оружии и геноциде. Мы живем в самое беспрецедентное время в истории Земли.
Я не знаю, правда это или нет; потом играет песня про 9/11, а потом он внезапно входит в раж и крутит целый альбом Ламара, с жаром доказывая мне, что на сегодняшний день на хип-хоп сцене просто нет человека талантливее него. Я лежу, уткнувшись лицом в его руку, которой он пытается меня задушить в порыве объятий, и не могу перестать смеяться, потому что он на удивление очень хорош. Я думаю: редкий сотрудник нашей школы в курсе, что Джордж умеет лаять как корги, а Нед - читать рэп полчаса без остановки и почти без запинок. Это удивительно. Война, стрельба в американских школах, киндер-шоколад, рэп и рабовладельчество.
В его спотифае куча всякой разной музыки. Это мне нравится. Мы с ним слушаем вообще все подряд, столько жанров - с такими вот внезапными переходами, что сложно угадать. И вдруг он подрывается, и говорит: слушай, это тебе.
I got to regret right now (I'm feeling this)
The air is so cold and null (I'm feeling this)
Let me go in her room (I'm feeling this)
I wanna take off her clothes (I'm feeling this)
Show me the way to bed (I'm feeling this)
Show me the way you move (I'm feeling this)
Fuck it it's such a blur (I'm feeling this)
I love all the things you do (I'm feeling this)
Fate fell short this time
Your smile fades in the summer
Place your hand in mine
I'll leave when I wanna
Where do we go from here
Turn all the lights down now
Smiling from ear to ear (I'm feeling this)
Our breathing has got too loud (I'm feeling this)
Show me the bedroom floor (I'm feeling this)
Show me the bathroom mirror (I'm feeling this)
We're taking this way too slow (I'm feeling this)
Take me away from here (I'm feeling this)
This place was never the same again
After you came and went
How can you say you meant anything different
To anyone standing alone
On the street with a cigarette
On the first night we met
Look to the past
And remember her smile
And maybe tonight
I can breathe for a while
I'm not in the seat
I think I'm fallin' asleep
But then all that it means is
I'll always be dreaming of you
The air is so cold and null (I'm feeling this)
Let me go in her room (I'm feeling this)
I wanna take off her clothes (I'm feeling this)
Show me the way to bed (I'm feeling this)
Show me the way you move (I'm feeling this)
Fuck it it's such a blur (I'm feeling this)
I love all the things you do (I'm feeling this)
Fate fell short this time
Your smile fades in the summer
Place your hand in mine
I'll leave when I wanna
Where do we go from here
Turn all the lights down now
Smiling from ear to ear (I'm feeling this)
Our breathing has got too loud (I'm feeling this)
Show me the bedroom floor (I'm feeling this)
Show me the bathroom mirror (I'm feeling this)
We're taking this way too slow (I'm feeling this)
Take me away from here (I'm feeling this)
This place was never the same again
After you came and went
How can you say you meant anything different
To anyone standing alone
On the street with a cigarette
On the first night we met
Look to the past
And remember her smile
And maybe tonight
I can breathe for a while
I'm not in the seat
I think I'm fallin' asleep
But then all that it means is
I'll always be dreaming of you
И подпевает. И я снова думаю: расскажи я кому-нибудь об этом - люди бы с приступами ложились. Мне столько рассказывали про Неда, про этого мрачного Неда, про этого грубого саркастичного козла, который бродит как привидение по офису с бутылкой воды и ни на кого не смотрит.
Другую песню он выдвигает в качестве того, что мне может понравиться. Я шазамлю и кричу, что не люблю Смитс, что его очень удивляет. Ну да, не люблю, они слишком дженерик как по мне, понимаешь? Но намного сильнее меня возмущает то, что я слышу:
увези меня куда-нибудь
куда-нибудь, мне все равно, все равно, все равно
я не хочу возвращаться домой, это не мой дом
увези меня куда-нибудь
И я говорю: неужели я похожа на человека, которому нравятся несчастные песни и загробные голоса? Эдвард с такой невинной невозмутимостью, не задумываясь, отвечает "да", что мне хочется расплакаться. Мне тоже такие песни нравятся, - говорит он. У него есть какое-то понятие о "нас": нам с ним нравятся несчастные песни. У нас часто меняется настроение. Мы можем одеваться как хотим. Мы должны уехать в Норвегию в качестве беженцев.
Даже не знаю, почему я расстраиваюсь из-за этой песни: от того, что она грустная, или от того, что она действительно мне понравилось, то есть, он был прав. Когда меня раскрывают, я чувствую себя побежденной. Во мне больше не остается ничего интересного. Мои красные волосы, мои маленькие руки, мои тайны уходят. А я не хочу, чтобы
ну, не хочу становиться basic bitch. И я не хочу выглядеть несчастной, человеком, который на полном серьезе может умолять кого-то: забери меня куда-нибудь, мне все равно куда, забери меня отсюда. Я никогда никого не умоляю, и на самом деле, я очень мало позволяю людям. Но он как будто заглянул мне под кожу, сделав вид, что так оно и надо, как будто бы зашел в ванную, пока я там мылась, и сделал вид, что не увидел ничего особенного.
Люди замечают. Они спрашивают меня о Неде. А что, он правда так может - общаться с кем-то, улыбаться? Они смотрят на меня, порой так сосредоточенно, что чуть ли не рожают, и я думаю, заглядывая в их черепа и с удовлетворением осознавая, что они в мой ни за что не пролезут, что они могут думать что угодно. Но они не осознают, до какой степени в наших отношениях все ебнуто-запутано, как все сложно, как все доверительно и трудно, и странно. Я точно знаю, что он замер надо мной, пытаясь развернуть к себе лицом, я знаю, что на несколько секунд, взяв меня за плечо, он думал, а не совершил ли он ошибку, не будет ли он о ней жалеть. Люди постоянно спрашивают меня, пытаются понять, что между нами происходит, и я говорю: мы друзья. Но это неописуемая неточность, и если бы я знала, в чем она заключается, я бы тоже, конечно, не сказала.
пятница, 07 апреля 2017
Логин
Джордж уже собирается уходить, кивнув мне. Он говорит по телефону. Я вспоминаю, чего от него хотела, и вскакиваю к нему.
Джордж!
Он сразу же кладет трубку, как будто он уже договорил. Скупая правда в том, что я бываю в Бакунине в состоянии подпития, и я помню то место, где этот паб стоит, но как до этого места идти – у меня ни малейшего понятия. Джордж задирает светлые брови, но он с удовольствием идет рядом со мной к калитке Оранжа. Нахрен, нахрен из этой школы. Домой или в бар. Он с удовольствием молча курит рядом со мной – курил в понедельник, когда мы с ним вдвоем торчали в абсолютно пустом дворе, в пустом холодном воздухе, окруженные тихо плывущими перепуганными призраками, когда я уселась задницей на ледяные ступени, и он только вздыхал. В понедельник, третьего апреля.
Каких-то целей в своей жизни я достигла. Когда включаешь флэшбек, он всегда (если это что-то на тему достижения поставленных целей) начинается с кадра: Нед бьет кулаком по стойке. Живешь мечтой!
Суббота. Форно Браво. В пиццерии пахнет мокрыми дохлыми кошками, у меня грязная голова и мигрень, и Нед умоляет остаться и досмотреть футбол. Я только что сказала, что когда была ребенком, представляла свою взрослую жизнь именно так: что-то наподобии «Друзей», когда днем герои занимаются всякой неинтересной хренатенью, а вечером сидят по барам со своими приятелями по несчастью, а вокруг них сидят такие же неудачники. Не знаю, достойная ли это картина, но так или иначе.. Нед рассмеялся саркастично и с грустью, и сказал: так ты живешь мечтой? Мне бы так…
Сейчас я жду его, сидя в баре, и делаю домашнее задание. У меня малиновое пиво и большой учебник English Unlimited. И синий пиджак. Позади меня какие-то ребята обсуждают каучсерфинг. Я люблю Бакунина за то, что во всю стену здесь висит полотно-иллюстрация с обложки Поющих лазаря. Иногда я хочу взять эту книгу в руки, качнуть ее, открыть с любой страницы и прочесть пару строчек, и осекаюсь, вспоминая, что подарила ее Марьям. И мне все еще стыдно.
Потом Нед приходит и обрушивает на меня все. В какой-то момент мне так плохо, что я хватаюсь за свой бокал, пока он держит голову, и пытаюсь допить пиво, но у меня истерически сокращается глотка, и я чуть ли не давлюсь. Мне надо на воздух. Я выхожу на улицу в футболке, вытряхиваю из контейнера испортившиеся за день блины и, возвращаясь, провозглашаю: блины испортились. Он смотрит на меня внимательными глазами. Что бы ни происходило, этот человек всегда смотрит на меня внимательными глазами. Что бы я ни говорила.
Я говорю много всякого, - признаюсь я, и он фыркает, прыскает, смеется. Мне это нравится. Мне нравится тебя слушать.
Еще он говорит: если честно, если ты сейчас выйдешь отсюда и больше не скажешь мне ни слова, я буду абсолютно опустошен. Ты самый близкий человек для меня. Ближе нет просто никого. Лиза боится терактов и сидит дома уже почти неделю, и ее невозможно вытащить. Вика курит травку прямо в квартире. Леша уехал. Уильям распространяет на него своих ненормальных учеников как споры ветрянки, и они приклеиваются к нему, требуя индивидуальных и интенсивов, и индивидуальных интенсивов, и интенсивных… индивидуальных.
Нед, ему вообще нравится делить людей. Давать людям номера, расставлять их по полкам. Может быть, так легче, а может быть, это просто логически выгодный выход, ведь у него слишком много людей. Их так много, что ему надо знать, кто его лучший друг №1, а кто - №2. Но потом он говорит: ты не можешь так со мной поступить (не замечая, как неиронично отзеркаливает мои собственные слова); ты самый близкий человек для меня. Я постоянно о тебе думаю. О боже мой. Он берет меня за волосы. Он пытается найти натуральный цвет моих волос, нагибает мою голову и смотрит мне в макушку. Ты не можешь так поступить со мной. Я скучаю по тебе – по нам.
Не сговариваясь, мы говорим, что нет никакой концепции «мы»; я в метро – Брэндону. Он в кафе – Полине. Я в баре – Кевину. Позже он – Кевину, там же. Но когда мы снова вместе, мы опять появляемся. Может быть, потому что это сложновато объяснить в контексте между отношениями и дружбой.
Ты же знаешь: ты можешь позвонить мне в любое время дня и ночи, и я прилечу сразу же. В ту же минуту. Ты знаешь?
И тут я понимаю, что мне только что присудили первое место. Я - №1.
Потом мы идем в другой бар, потому что ни один из них нас долго не выдерживает. Мы слишком засиживаемся везде. Мы – два человека, которым просто нравится подолгу сидеть за столом, с одним и тем же бокалом в руках, и бесить всех официантов и барменов, всех уборщиков и охранников. Иногда мы даже пускаем в заведении корни.
У меня появляется ощущение, что я снова обрела его, будто бы я снова счастливый человек, потому что если есть эмоциональная связь, то в принципе ничего больше не надо. Жизнь больше похожа на альбом с тонкими страницами, из которых часто попадаются склеенные, и ты слишком поздно их разлепляешь. И хочется приехать на набережную на Болтах, с разбегу вбежать головой в мостовую. Вот оно, блять, как! Лучше всего на свете – когда кто-то понимает тебя, и в порыве восхищения тобой треплет ладонью по голове. А потом дважды, судорожно вздрагивая, целует в макушку на прощание. Ты же знаешь? Ты знаешь?
А все остальное – хуйня. Просто хуйня. Даже деньги.
Третьего числа я сначала написала ему, а потом позвонила маме, и если честно, пришла от этого в ужас. А он в это время уплетал свой ланч в Теремке. Потому что у него привычка всегда опаздывать на работу. Это часть его «пассивного сопротивления» нашему начальству: его надменное лицо, с которым он входит в офис на две минуты позже положенного. Его невозмутимость, с которой он не ставит время прихода в чек-листе. Эта пустая клетка всегда так зияет его бунтарским белым, что меня распирает до самых ребер. Сразу после того, как я сказала ему не спускаться в метро и брать такси, у него сел телефон, и все искали его три часа. Никто не знал, что он жив – только я. Если бы только они спросили меня, я бы сказала: э, Нед в порядке. Пока поезд, предназначенный ему, тот поезд, который должен был отвезти его на работу, разрывало на части, он сидел в кафе и жрал блины. Но меня никто не спросил, и весь Оранж стоял на ушах. Он до сих пор не верит в судьбу.
Да и я, в принципе, вообще-то тоже не верю.
Я уже несколько дней без остановки слушаю эту мелодичную песню, и не могу выключить, и смотрю, как она меняет цвет по мере наступления утра или вечера. Я учу себя быть свободной. Учить себя быть свободной – это хорошо, это важно. Прямо сейчас я пишу это, а меня между локтей двигается экран, пока Нед высказывает все свое ‘fuck me, this is fucked up shit, for fuck’s sake’, и я думаю: а когда кто-то учит тебя быть свободной, не переступая твоих черт, и только протягивая руку, чтобы потрепать по волосам. ДА, да, да, да. Любовь. Но у любви столько форм. У меня в столе висела до недавних пор незамысловатая поделка Рэйчел, которая пробовала клей-карандаш на двух листках бумаги. Octagon. Так, по ним, я учу редкую лексику. Charisma bypass – высокомерно передернув плечами, сказал Джордж, когда я пожаловалась, что начальство ругает меня за то, как я одеваюсь. Нед объяснил (не переминув сначала важно и многозначительно закатить глаза, глядя внутрь своего черепа на альянс остроумных иностранцев), что это значит: в тебе столько харизмы, что всем насрать, как ты одеваешься. Некоторые подбирают себе наряды так, чтобы они закрывали их лица, перекрывали их обыкновенность, оттеняли их незначительность, а с тобой все наоборот.
Я воспринимаю это скорее как наезд на мой свободный стиль бомжеватского дауншифтера, но я слишком польщена, чтобы вступать в очередную перепалку.
Джордж!
Он сразу же кладет трубку, как будто он уже договорил. Скупая правда в том, что я бываю в Бакунине в состоянии подпития, и я помню то место, где этот паб стоит, но как до этого места идти – у меня ни малейшего понятия. Джордж задирает светлые брови, но он с удовольствием идет рядом со мной к калитке Оранжа. Нахрен, нахрен из этой школы. Домой или в бар. Он с удовольствием молча курит рядом со мной – курил в понедельник, когда мы с ним вдвоем торчали в абсолютно пустом дворе, в пустом холодном воздухе, окруженные тихо плывущими перепуганными призраками, когда я уселась задницей на ледяные ступени, и он только вздыхал. В понедельник, третьего апреля.
Каких-то целей в своей жизни я достигла. Когда включаешь флэшбек, он всегда (если это что-то на тему достижения поставленных целей) начинается с кадра: Нед бьет кулаком по стойке. Живешь мечтой!
Суббота. Форно Браво. В пиццерии пахнет мокрыми дохлыми кошками, у меня грязная голова и мигрень, и Нед умоляет остаться и досмотреть футбол. Я только что сказала, что когда была ребенком, представляла свою взрослую жизнь именно так: что-то наподобии «Друзей», когда днем герои занимаются всякой неинтересной хренатенью, а вечером сидят по барам со своими приятелями по несчастью, а вокруг них сидят такие же неудачники. Не знаю, достойная ли это картина, но так или иначе.. Нед рассмеялся саркастично и с грустью, и сказал: так ты живешь мечтой? Мне бы так…
Сейчас я жду его, сидя в баре, и делаю домашнее задание. У меня малиновое пиво и большой учебник English Unlimited. И синий пиджак. Позади меня какие-то ребята обсуждают каучсерфинг. Я люблю Бакунина за то, что во всю стену здесь висит полотно-иллюстрация с обложки Поющих лазаря. Иногда я хочу взять эту книгу в руки, качнуть ее, открыть с любой страницы и прочесть пару строчек, и осекаюсь, вспоминая, что подарила ее Марьям. И мне все еще стыдно.
Потом Нед приходит и обрушивает на меня все. В какой-то момент мне так плохо, что я хватаюсь за свой бокал, пока он держит голову, и пытаюсь допить пиво, но у меня истерически сокращается глотка, и я чуть ли не давлюсь. Мне надо на воздух. Я выхожу на улицу в футболке, вытряхиваю из контейнера испортившиеся за день блины и, возвращаясь, провозглашаю: блины испортились. Он смотрит на меня внимательными глазами. Что бы ни происходило, этот человек всегда смотрит на меня внимательными глазами. Что бы я ни говорила.
Я говорю много всякого, - признаюсь я, и он фыркает, прыскает, смеется. Мне это нравится. Мне нравится тебя слушать.
Еще он говорит: если честно, если ты сейчас выйдешь отсюда и больше не скажешь мне ни слова, я буду абсолютно опустошен. Ты самый близкий человек для меня. Ближе нет просто никого. Лиза боится терактов и сидит дома уже почти неделю, и ее невозможно вытащить. Вика курит травку прямо в квартире. Леша уехал. Уильям распространяет на него своих ненормальных учеников как споры ветрянки, и они приклеиваются к нему, требуя индивидуальных и интенсивов, и индивидуальных интенсивов, и интенсивных… индивидуальных.
Нед, ему вообще нравится делить людей. Давать людям номера, расставлять их по полкам. Может быть, так легче, а может быть, это просто логически выгодный выход, ведь у него слишком много людей. Их так много, что ему надо знать, кто его лучший друг №1, а кто - №2. Но потом он говорит: ты не можешь так со мной поступить (не замечая, как неиронично отзеркаливает мои собственные слова); ты самый близкий человек для меня. Я постоянно о тебе думаю. О боже мой. Он берет меня за волосы. Он пытается найти натуральный цвет моих волос, нагибает мою голову и смотрит мне в макушку. Ты не можешь так поступить со мной. Я скучаю по тебе – по нам.
Не сговариваясь, мы говорим, что нет никакой концепции «мы»; я в метро – Брэндону. Он в кафе – Полине. Я в баре – Кевину. Позже он – Кевину, там же. Но когда мы снова вместе, мы опять появляемся. Может быть, потому что это сложновато объяснить в контексте между отношениями и дружбой.
Ты же знаешь: ты можешь позвонить мне в любое время дня и ночи, и я прилечу сразу же. В ту же минуту. Ты знаешь?
И тут я понимаю, что мне только что присудили первое место. Я - №1.
Потом мы идем в другой бар, потому что ни один из них нас долго не выдерживает. Мы слишком засиживаемся везде. Мы – два человека, которым просто нравится подолгу сидеть за столом, с одним и тем же бокалом в руках, и бесить всех официантов и барменов, всех уборщиков и охранников. Иногда мы даже пускаем в заведении корни.
У меня появляется ощущение, что я снова обрела его, будто бы я снова счастливый человек, потому что если есть эмоциональная связь, то в принципе ничего больше не надо. Жизнь больше похожа на альбом с тонкими страницами, из которых часто попадаются склеенные, и ты слишком поздно их разлепляешь. И хочется приехать на набережную на Болтах, с разбегу вбежать головой в мостовую. Вот оно, блять, как! Лучше всего на свете – когда кто-то понимает тебя, и в порыве восхищения тобой треплет ладонью по голове. А потом дважды, судорожно вздрагивая, целует в макушку на прощание. Ты же знаешь? Ты знаешь?
А все остальное – хуйня. Просто хуйня. Даже деньги.
Третьего числа я сначала написала ему, а потом позвонила маме, и если честно, пришла от этого в ужас. А он в это время уплетал свой ланч в Теремке. Потому что у него привычка всегда опаздывать на работу. Это часть его «пассивного сопротивления» нашему начальству: его надменное лицо, с которым он входит в офис на две минуты позже положенного. Его невозмутимость, с которой он не ставит время прихода в чек-листе. Эта пустая клетка всегда так зияет его бунтарским белым, что меня распирает до самых ребер. Сразу после того, как я сказала ему не спускаться в метро и брать такси, у него сел телефон, и все искали его три часа. Никто не знал, что он жив – только я. Если бы только они спросили меня, я бы сказала: э, Нед в порядке. Пока поезд, предназначенный ему, тот поезд, который должен был отвезти его на работу, разрывало на части, он сидел в кафе и жрал блины. Но меня никто не спросил, и весь Оранж стоял на ушах. Он до сих пор не верит в судьбу.
Да и я, в принципе, вообще-то тоже не верю.
Я уже несколько дней без остановки слушаю эту мелодичную песню, и не могу выключить, и смотрю, как она меняет цвет по мере наступления утра или вечера. Я учу себя быть свободной. Учить себя быть свободной – это хорошо, это важно. Прямо сейчас я пишу это, а меня между локтей двигается экран, пока Нед высказывает все свое ‘fuck me, this is fucked up shit, for fuck’s sake’, и я думаю: а когда кто-то учит тебя быть свободной, не переступая твоих черт, и только протягивая руку, чтобы потрепать по волосам. ДА, да, да, да. Любовь. Но у любви столько форм. У меня в столе висела до недавних пор незамысловатая поделка Рэйчел, которая пробовала клей-карандаш на двух листках бумаги. Octagon. Так, по ним, я учу редкую лексику. Charisma bypass – высокомерно передернув плечами, сказал Джордж, когда я пожаловалась, что начальство ругает меня за то, как я одеваюсь. Нед объяснил (не переминув сначала важно и многозначительно закатить глаза, глядя внутрь своего черепа на альянс остроумных иностранцев), что это значит: в тебе столько харизмы, что всем насрать, как ты одеваешься. Некоторые подбирают себе наряды так, чтобы они закрывали их лица, перекрывали их обыкновенность, оттеняли их незначительность, а с тобой все наоборот.
Я воспринимаю это скорее как наезд на мой свободный стиль бомжеватского дауншифтера, но я слишком польщена, чтобы вступать в очередную перепалку.
пятница, 23 декабря 2016
Логин
Мне стоило написать намного раньше, потому что теперь то, что я хотела бы сказать, займет всю ночь, а мне с утра на работу. Но раньше не было времени и сил, пока я привыкала к графику и осваивалась, искала наощупь точку опоры, а потом – потом стало как-то неуютно от мысли о том, что я буду выкладывать свои мысли в прозаичной, наглядной форме, что весьма интересно, учитывая тот факт, что я уже две недели заваливаю всех нескончаемыми эпичными историями о том, как…
По порядку? Конечно.
Та работа, на которую я думала, что меня не возьмут, и которая мне была по барабану потому, что я мертва внутри, - меня на нее взяли, и я вышла первого декабря. Сначала у нас было обучение с Дашей, которая не понравилась мне с первого взгляда (теплый типаж: карие глаза, каштановые волосы, и при этом ледяная как сосулька) и оказалось, что не просто так. На людях-то я обычно помалкиваю, потому что приучиваю себя не говорить о себе слишком много и слишком хорошо; но на самом деле, у меня охуительная, безошибочно определяющая мразей интуиция. Нота бене: Даша не мразь, я просто так выражаюсь. Даша просто не очень приятный человек, который пытается выполнять работу, в которой не очень понимает. Она учила нас тому, чего сама не знает, и еще она вбирает в себя все худшее, что может иметь в себе бюрократия.
Я теперь знаю кое-что о бюрократии, бумажной работе и систематизации. И это меня совсем не радует. Взросление – оно все равно подкрадывается. Как ты от него ни скрывайся, как ни загораживайся выдуманными стенами. И можно вести себя как ребенок, только это уже будет ощущаться по-другому, потому что ты в душе ребенок, но хочешь нравиться взрослым людям, и то, что они взрослые, не делает их подонками или неудачниками – некоторые из них славные, классные и очаровательные. Тут и происходит конфликт внутренних потоков. И пока ты размышляешь, как тебе быть – прикусывать язык или переть дальше со своей философией «заставить их принимать меня именно такой» - взросление подкрадывается со спины: взрослая жизнь, взрослые привычки, и взрослые происшествия. Оно просачивается в щели между досками, которые ты приколотила криво и косо, потому что ты всего лишь ребенок, а не плотник. Хороший, квалифицированный плотник бы нормально приколотил, но ему незачем – он когда-то впустил свое взросление, поприветствовал его и стал его другом. А может, не стал. Может, оно его нагнуло, выдало инструменты и грубо потрепало по щеке с плохо скрываемым удовольствием.
После обучения мы вышли в смены, и меня послали на Петроградку, а Ваню с Катей оставили на Невском. Я понятия не имела, хорошо это или плохо, и в принципе мне было поебать, потому что – см выше – потому что потому. В периоды хандры и безделия я чувствую себя примерно как тряпка, которая лежит на полу. Оказалось, это хорошо. Я жива. Я не подозревала, каким счастьем для меня обернется этот Оранж. Мои Кевин, Крис, Брэндон, Джон, Уильям, Павел, Наз, Рейчел, и даже Брэдли, а еще Эдвард Джеймс Гарви второй, Холли и Дэниэл – они держат меня над водой, и должны полагать, что я просто гиперактивный и счастливый человек по жизни, холерик и оптимист, не подозревая, что заряжают меня ненормальным количеством гормонов счастья своим присутствием. Они просто ходят на работу, вежливо здороваются, забирают реджистеры, сдают маркеры, просят ноутбуки и диски – а для меня это ценные минуты невероятного, удивительного общения. И я не знаю, как им об этом сказать.
Знаешь, что? А ведь дневники ведут одинокие люди, которым не с кем поговорить. Я уже столько раз пересказывала это и рассказывала про преподов, что в меня уже не лезет – точнее, не лезет из меня. Я хотела бы записать все сюда детально, со всеми-всеми малейшими неважными штуками типа зеленых штанов, но я уже честно язык себе стерла жаловаться и хвастаться. А мне не хочется забыть чего-нибудь – я уже достаточно забыла из-за корпоратива. Тогда, когда Брэндон приехал, я уже была слегка ужратая, я встретила его и повела в Пинк, мы стали смотреть, что ему подарили – и я ничерта не помню. Помню, что была шоколадка, а сам подарок просто исчез у меня из памяти, начисто. Зато я помню, в какой он был рубашке в субботу – в красивой, в разноцветную темно-красно-зелено-синюю клетку. Красивое сочетание. Я сказала Эдварду Джеймсу Гарви второму, что он выглядит очень похожим на одного моего друга детства. Я не сказала, что этот друг выкинул меня из своей жизни. Как это связано с Брэндоном, я понятия не имею, но сейчас я влюблена в него по уши, или думаю, что влюблена, у меня крутит кишки, когда я его вижу, и я разговариваю на английском как даун, буквально забывая слова и теряя весь свой хваленый новенький Ноэльный акцент. Сегодня я пришла в учительскую, подло оставив Аню ждать меня в коридоре, и минут на десять там застряла, «приглашая их всех на Айвазовского». Да, сто раз. Я сидела рядом с Рейчел за столом, расписывая, какой охуенный художник Айвазовский, и какая классная сейчас у нас выставка в Русском музее, и думала, как тупо и убого звучит все, что вылезает из моего рта, и щеки мои горели как твари, потому что Брэндон слушал нас одним ухом. Я не знаю, пойдет он с нами или нет. Первой моей мыслью, когда я увидела все эти сияющие картины, было – надо взять сюда моих иностранцев. Я почему-то представила криво стоящего растрепанного Кевина в красных штанах, который смотрит на Пушкина на камне и чешет репу. И как Брэндон внимательно слушает тот бред, который я предположительно буду подавать ему под видом полезной информации, искренне разглядывая Петра, зажигающего сигнальный костер для своих тонущих кораблей. И у него будет такой вид, будто ему действительно интересно все это слушать.
Когда мы с ним ехали домой в пять утра в пустом вагоне (кроме нас там сидел один упоротый парень, которого перекосило. Он поллупал на сиденье и смотрел сквозь нас, а сам – бледный как вампир), он тоже выглядел искренне заинтересованным. Он задавал мне вопросы и тут же поворачивал голову, когда я говорила, и смотрел на меня, и задавал вопросы опять. Ему все интересно. Я сидела рядом с ним, трезвеющая, со сползающим макияжем, с этим своим ебалом, опухшая, уставшая, только что отболевшая свой орви, и у меня не было голоса. Я пыталась говорить с ним заплетающимся языком, без голоса, в грохочущем вагоне метро, и ему было интересно. Он очень обрадовался, когда я сказала, что принесу ему книгу на русском, чтобы он тренировался читать, да, отличная идея, господи, большое спасибо! Он живет в России с самого детства. Он такой американец, он безупречен. Когда он приходит на работу, он идет по коридору прыгающим шагом, размахивая руками и беспечно оглядываясь по сторонам, будто решая, чего бы такого интересного ему поделать сегодня. Даже когда это восемь утра.
Кевин всегда шаркает так, что его слышно за километр. Он всегда потерян. Он не знает, где он, он не знает, где его диск для Р52, он не знает, в какой аудитории он будет заниматься, он ничего не помнит с субботы, он солнышко.
Наз сегодня на чистом британском высказывала мне, как ее бесят люди, которые размножаются, и как она хочет запереться у себя в квартире и не выходить, чтобы не видеть их. Мне интересно, входим ли мы в число этих раздражающих людей.
Рейчел всегда выглядит хорошо, она всегда сияет. У нее прямые мягонькие черные волосы, и она из Калифорнии. Она – берег океана, залитый солнечным светом, и я люблю те дни, когда она тестящий препод, потому что никто кроме нее никогда не заполняет поля «дополнительная информация», «тест проведен с целью» и «увлечения».
Брэдли только сто девяносто раз подчеркивает грамматический уровень. Одного раза достаточно, Брэдли, я увижу. Или поставь крестик. Он не понимает по-русски, и его можно ругать. Но ругается обычно Крис. А еще говорит всякий бред, и я выгляжу из-за него тупой. Но зато он из Манчестера.
А Брэндона всегда слышно с ресепшена, когда он ведет урок – его единственного. Я всегда знаю, в какой он аудитории, и мне даже не надо смотреть на доску, потому что его просто слышно. Лина сказала – это не тембр и не манера, это потому, что он американец. Ему даже не надо стараться повышать голос – он просто как-то вот так существует, громче, чем остальные, пружинистее, ему все немного более любопытно, и он охотнее других смеется над моими ебантяйскими шутками. А мои шутки становятся все тупее, потому что я дико нервничаю, когда он стоит рядом. Полина видит, что я пялюсь на него, пока он заполняет свой чек-лист. И я знаю, что на камере это тоже видно. Вчера он прибежал к нам обратно и попросил свой сданный реджистер, сказал, что забыл что-то там дописать. И я встала во весь свой ебантяйский рост, открыла свой дебильный рот, и сказала: а голову ты дома не забыл?
????
????
Пристрели меня, пожалуйста?
А Брэндон рассмеялся. Он всегда смеется, когда я шучу, энергично машет рукой на прощание, первый здоровается – он дико хорошо воспитан, он никого не обходит вниманием и никогда не забывает улыбнуться в ответ (кроме вчерашнего дня, я не знаю, почему его переклинило). Ученики его обожают.
Я могу сейчас написать трактат о Брэндоне и описать, как он заходит в коридор, здоровается, говорит «маркеры», потому что я всегда их забываю, и поднимает на меня глаза, и как я стрелой несусь к стойке, если он подходит туда в мое присутствие, потому что я не могу позволить кому-нибудь еще с ним разговаривать. Я не знаю, зачем я это делаю – я просто села в эту тележку и несусь по рельсам, не держась, не глядя вперед, - просто наслаждаюсь поездкой, на самом деле. Я не думаю, что у меня это серьезно. Я просто влюбчивая, я падка на вежливость, скромность и хорошенькие лица, мне нравится быть влюбленной, потому что по жизни это мое главное топливо. Когда я в кого-то влюблена, я могу сворачивать горы, и мне вовсе необязательна взаимность. Мне просто надо иметь свой объект перед глазами. Если он будет хихикать над моими ебическими пассажами, раунд бонусов. Все.
Эти реальные люди вытесняют из меня все воображаемое, я чувствую, как мой привычный мир комфортного одиночества и гиковских ритуалов прямо трещит и разваливается под напором новой жизни. Ничего, он соберется обратно, если все пойдет наперекосяк – а потом случится что-нибудь новое и возбуждающее, и он снова падет – а потом соберется заново. И так до самого конца.
Я иду до офиса мимо театра Миронова, одного из самых красивых зданий в Петербурге, и по утрам, когда еще темно, не могу оторвать от него глаз. Дни теперь будут становиться длинее, темнота будет отступать, и мы, наверно, не заметим, как придет весна, и все это дело потечет еще сильнее, чем сейчас. Пездюки начнут оформляться на летний лагерь, сдавать финальные тесты, может быть, к тому времени меня уволят, может быть, я буду мертва, а может быть, я буду гулять с Брэндоном, а может, не буду, может, он окажется геем, а может, ничего не изменится, и я так и буду пялиться на него, а он будет с непониманием смотреть в ответ. Эта неизвестность делает меня сдержанно счастливой, потому что я все еще мертва внутри, но останки мои чувствуют, что по костям метет ветер, который когда-то доводил меня до тошноты.
По порядку? Конечно.
Та работа, на которую я думала, что меня не возьмут, и которая мне была по барабану потому, что я мертва внутри, - меня на нее взяли, и я вышла первого декабря. Сначала у нас было обучение с Дашей, которая не понравилась мне с первого взгляда (теплый типаж: карие глаза, каштановые волосы, и при этом ледяная как сосулька) и оказалось, что не просто так. На людях-то я обычно помалкиваю, потому что приучиваю себя не говорить о себе слишком много и слишком хорошо; но на самом деле, у меня охуительная, безошибочно определяющая мразей интуиция. Нота бене: Даша не мразь, я просто так выражаюсь. Даша просто не очень приятный человек, который пытается выполнять работу, в которой не очень понимает. Она учила нас тому, чего сама не знает, и еще она вбирает в себя все худшее, что может иметь в себе бюрократия.
Я теперь знаю кое-что о бюрократии, бумажной работе и систематизации. И это меня совсем не радует. Взросление – оно все равно подкрадывается. Как ты от него ни скрывайся, как ни загораживайся выдуманными стенами. И можно вести себя как ребенок, только это уже будет ощущаться по-другому, потому что ты в душе ребенок, но хочешь нравиться взрослым людям, и то, что они взрослые, не делает их подонками или неудачниками – некоторые из них славные, классные и очаровательные. Тут и происходит конфликт внутренних потоков. И пока ты размышляешь, как тебе быть – прикусывать язык или переть дальше со своей философией «заставить их принимать меня именно такой» - взросление подкрадывается со спины: взрослая жизнь, взрослые привычки, и взрослые происшествия. Оно просачивается в щели между досками, которые ты приколотила криво и косо, потому что ты всего лишь ребенок, а не плотник. Хороший, квалифицированный плотник бы нормально приколотил, но ему незачем – он когда-то впустил свое взросление, поприветствовал его и стал его другом. А может, не стал. Может, оно его нагнуло, выдало инструменты и грубо потрепало по щеке с плохо скрываемым удовольствием.
После обучения мы вышли в смены, и меня послали на Петроградку, а Ваню с Катей оставили на Невском. Я понятия не имела, хорошо это или плохо, и в принципе мне было поебать, потому что – см выше – потому что потому. В периоды хандры и безделия я чувствую себя примерно как тряпка, которая лежит на полу. Оказалось, это хорошо. Я жива. Я не подозревала, каким счастьем для меня обернется этот Оранж. Мои Кевин, Крис, Брэндон, Джон, Уильям, Павел, Наз, Рейчел, и даже Брэдли, а еще Эдвард Джеймс Гарви второй, Холли и Дэниэл – они держат меня над водой, и должны полагать, что я просто гиперактивный и счастливый человек по жизни, холерик и оптимист, не подозревая, что заряжают меня ненормальным количеством гормонов счастья своим присутствием. Они просто ходят на работу, вежливо здороваются, забирают реджистеры, сдают маркеры, просят ноутбуки и диски – а для меня это ценные минуты невероятного, удивительного общения. И я не знаю, как им об этом сказать.
Знаешь, что? А ведь дневники ведут одинокие люди, которым не с кем поговорить. Я уже столько раз пересказывала это и рассказывала про преподов, что в меня уже не лезет – точнее, не лезет из меня. Я хотела бы записать все сюда детально, со всеми-всеми малейшими неважными штуками типа зеленых штанов, но я уже честно язык себе стерла жаловаться и хвастаться. А мне не хочется забыть чего-нибудь – я уже достаточно забыла из-за корпоратива. Тогда, когда Брэндон приехал, я уже была слегка ужратая, я встретила его и повела в Пинк, мы стали смотреть, что ему подарили – и я ничерта не помню. Помню, что была шоколадка, а сам подарок просто исчез у меня из памяти, начисто. Зато я помню, в какой он был рубашке в субботу – в красивой, в разноцветную темно-красно-зелено-синюю клетку. Красивое сочетание. Я сказала Эдварду Джеймсу Гарви второму, что он выглядит очень похожим на одного моего друга детства. Я не сказала, что этот друг выкинул меня из своей жизни. Как это связано с Брэндоном, я понятия не имею, но сейчас я влюблена в него по уши, или думаю, что влюблена, у меня крутит кишки, когда я его вижу, и я разговариваю на английском как даун, буквально забывая слова и теряя весь свой хваленый новенький Ноэльный акцент. Сегодня я пришла в учительскую, подло оставив Аню ждать меня в коридоре, и минут на десять там застряла, «приглашая их всех на Айвазовского». Да, сто раз. Я сидела рядом с Рейчел за столом, расписывая, какой охуенный художник Айвазовский, и какая классная сейчас у нас выставка в Русском музее, и думала, как тупо и убого звучит все, что вылезает из моего рта, и щеки мои горели как твари, потому что Брэндон слушал нас одним ухом. Я не знаю, пойдет он с нами или нет. Первой моей мыслью, когда я увидела все эти сияющие картины, было – надо взять сюда моих иностранцев. Я почему-то представила криво стоящего растрепанного Кевина в красных штанах, который смотрит на Пушкина на камне и чешет репу. И как Брэндон внимательно слушает тот бред, который я предположительно буду подавать ему под видом полезной информации, искренне разглядывая Петра, зажигающего сигнальный костер для своих тонущих кораблей. И у него будет такой вид, будто ему действительно интересно все это слушать.
Когда мы с ним ехали домой в пять утра в пустом вагоне (кроме нас там сидел один упоротый парень, которого перекосило. Он поллупал на сиденье и смотрел сквозь нас, а сам – бледный как вампир), он тоже выглядел искренне заинтересованным. Он задавал мне вопросы и тут же поворачивал голову, когда я говорила, и смотрел на меня, и задавал вопросы опять. Ему все интересно. Я сидела рядом с ним, трезвеющая, со сползающим макияжем, с этим своим ебалом, опухшая, уставшая, только что отболевшая свой орви, и у меня не было голоса. Я пыталась говорить с ним заплетающимся языком, без голоса, в грохочущем вагоне метро, и ему было интересно. Он очень обрадовался, когда я сказала, что принесу ему книгу на русском, чтобы он тренировался читать, да, отличная идея, господи, большое спасибо! Он живет в России с самого детства. Он такой американец, он безупречен. Когда он приходит на работу, он идет по коридору прыгающим шагом, размахивая руками и беспечно оглядываясь по сторонам, будто решая, чего бы такого интересного ему поделать сегодня. Даже когда это восемь утра.
Кевин всегда шаркает так, что его слышно за километр. Он всегда потерян. Он не знает, где он, он не знает, где его диск для Р52, он не знает, в какой аудитории он будет заниматься, он ничего не помнит с субботы, он солнышко.
Наз сегодня на чистом британском высказывала мне, как ее бесят люди, которые размножаются, и как она хочет запереться у себя в квартире и не выходить, чтобы не видеть их. Мне интересно, входим ли мы в число этих раздражающих людей.
Рейчел всегда выглядит хорошо, она всегда сияет. У нее прямые мягонькие черные волосы, и она из Калифорнии. Она – берег океана, залитый солнечным светом, и я люблю те дни, когда она тестящий препод, потому что никто кроме нее никогда не заполняет поля «дополнительная информация», «тест проведен с целью» и «увлечения».
Брэдли только сто девяносто раз подчеркивает грамматический уровень. Одного раза достаточно, Брэдли, я увижу. Или поставь крестик. Он не понимает по-русски, и его можно ругать. Но ругается обычно Крис. А еще говорит всякий бред, и я выгляжу из-за него тупой. Но зато он из Манчестера.
А Брэндона всегда слышно с ресепшена, когда он ведет урок – его единственного. Я всегда знаю, в какой он аудитории, и мне даже не надо смотреть на доску, потому что его просто слышно. Лина сказала – это не тембр и не манера, это потому, что он американец. Ему даже не надо стараться повышать голос – он просто как-то вот так существует, громче, чем остальные, пружинистее, ему все немного более любопытно, и он охотнее других смеется над моими ебантяйскими шутками. А мои шутки становятся все тупее, потому что я дико нервничаю, когда он стоит рядом. Полина видит, что я пялюсь на него, пока он заполняет свой чек-лист. И я знаю, что на камере это тоже видно. Вчера он прибежал к нам обратно и попросил свой сданный реджистер, сказал, что забыл что-то там дописать. И я встала во весь свой ебантяйский рост, открыла свой дебильный рот, и сказала: а голову ты дома не забыл?
????
????
Пристрели меня, пожалуйста?
А Брэндон рассмеялся. Он всегда смеется, когда я шучу, энергично машет рукой на прощание, первый здоровается – он дико хорошо воспитан, он никого не обходит вниманием и никогда не забывает улыбнуться в ответ (кроме вчерашнего дня, я не знаю, почему его переклинило). Ученики его обожают.
Я могу сейчас написать трактат о Брэндоне и описать, как он заходит в коридор, здоровается, говорит «маркеры», потому что я всегда их забываю, и поднимает на меня глаза, и как я стрелой несусь к стойке, если он подходит туда в мое присутствие, потому что я не могу позволить кому-нибудь еще с ним разговаривать. Я не знаю, зачем я это делаю – я просто села в эту тележку и несусь по рельсам, не держась, не глядя вперед, - просто наслаждаюсь поездкой, на самом деле. Я не думаю, что у меня это серьезно. Я просто влюбчивая, я падка на вежливость, скромность и хорошенькие лица, мне нравится быть влюбленной, потому что по жизни это мое главное топливо. Когда я в кого-то влюблена, я могу сворачивать горы, и мне вовсе необязательна взаимность. Мне просто надо иметь свой объект перед глазами. Если он будет хихикать над моими ебическими пассажами, раунд бонусов. Все.
Эти реальные люди вытесняют из меня все воображаемое, я чувствую, как мой привычный мир комфортного одиночества и гиковских ритуалов прямо трещит и разваливается под напором новой жизни. Ничего, он соберется обратно, если все пойдет наперекосяк – а потом случится что-нибудь новое и возбуждающее, и он снова падет – а потом соберется заново. И так до самого конца.
Я иду до офиса мимо театра Миронова, одного из самых красивых зданий в Петербурге, и по утрам, когда еще темно, не могу оторвать от него глаз. Дни теперь будут становиться длинее, темнота будет отступать, и мы, наверно, не заметим, как придет весна, и все это дело потечет еще сильнее, чем сейчас. Пездюки начнут оформляться на летний лагерь, сдавать финальные тесты, может быть, к тому времени меня уволят, может быть, я буду мертва, а может быть, я буду гулять с Брэндоном, а может, не буду, может, он окажется геем, а может, ничего не изменится, и я так и буду пялиться на него, а он будет с непониманием смотреть в ответ. Эта неизвестность делает меня сдержанно счастливой, потому что я все еще мертва внутри, но останки мои чувствуют, что по костям метет ветер, который когда-то доводил меня до тошноты.
вторник, 08 ноября 2016
Логин
Я считаю, если ты чувствуешь, что хочешь бороться, даже когда твое желание не направлено на нечто конкретное, надо искать, за что бороться. В мире всегда есть вещи, с которыми стоит бороться, и за которые стоит бороться. Есть люди, которым все совершенно пофигу, и это в абсолютном смысле их право. Бромли всегда на все плевать, и, пусть она утверждает, что внутри переживает все очень остро, важно то, что она никогда не вступает в открытые конфликты. Это настоящий дар - всегда уметь сохранять нейтралитет. Даже когда у нас в универе происходили горячие споры с преподавателями, и когда она знала, что я оскорбляюсь оттого, что она не постояла за меня - потому что я бы за нее обязательно заступилась - она все равно не изменяла своим привычкам. Если уж она выбрала быть Швейцарией - она ею остается, и я должна уважать ее за это, и я ее уважаю. Это ее выбор, ее право не быть ни на чьей стороне, а просто продолжать заниматься чем-то своим. Я не считаю, что полное бездействие является предательством по отношению к кому-то, потому что, на самом деле, ничто из того, что мы делаем по жизни, не имеет смысла. Из этого вытекает: нет никакого смысла обижаться на свободы, которыми пользуются другие люди.
Но я не такая как Бромли. Я апатична и труслива, - это правда, - но я не равнодушна. Я не могу сдерживать себя, когда моя мама врубает телек и начинает смотреть первый канал. Я вообще не смотрю телевизор. Поэтому в те редкие моменты, когда она приходит с работы и запускает эту машину смерти, а я оказываюсь на кухне рядом с ней, потому что грохотом она меня разбудила, и я выползла из кровати сделать себе завтрак, меня просто рвет на части. Чем реже ты сталкиваешься с этой сумятицей, с этим тараканьим бредом, тем сильнее он тебя возмущает, потому что за долгий период от этого отвыкаешь. Представьте себе прекрасное зимнее утро, как сегодня, когда выбираешься из теплой постельки, пытаясь вспомнить, что тебе снилось: снилось что-то смутное и приятное, ты в пледике, в рубашке, идешь босыми ножками на кухоньку сварить себе кофейку, и тут тебе в ебло прилетает писклявым самодовольным голосом: САМОЕ ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ ЖЕНЩИНЫ - ЭТО БЫТЬ УСПЕШНОЙ МАТЕРЬЮ И ЖЕНОЙ!
Я и так-то с феминистками на фронтах не борюсь, потому что я не люблю столпотворения, кланы, секты, культы, фандомы, общества и клубы. Это тоже мое право - быть сознательным человеком, но не участвовать в их войне. Хотя я осознаю ее, осознаю, что я и моя роскошная жизнь в 21 веке это их заслуга. Но даже я не могу не бороться, не отбрыкиваться, когда в меня пытаются впихнуть сумасбродное дерьмо типа этого. Я взрываюсь. Я хотела начать свой день с кофе и QI, а в итоге он начался с ора на всю кухню, потому что я не могу контролировать свои челюсти и язык, и ору в телевизор: ЧТО ТЫ НЕСЕШЬ, ДУРА! И мать и ее подруга кидаются на меня как тигры. Кровавая схватка. Со старшим поколением вести беседы вообще бессмысленно. Я бы прекратила их во благо всех вокруг, но это моя мама. Мне было бы пофиг, если бы я жила в доме с незнакомой женщиной, которая не уважает свободы других людей, "терпит" квиров, верит в великую державу Россию, и считает меня немного отстающим в развитии озлобленным подростком. Но это моя мама. Моя мама презирает столько вещей, даже не подозревая, что я замешана в половине из них, что меня иногда охватывает ужас. И поэтому я не могу не бороться. Может быть, на этом незначительном уровне, когда я раз за разом, с упорством барана, вступаю с ней в споры из-за говна, которое говорят по телеку, и в которое она верит. Даже если так, и даже если это бессмысленно - может быть, однажды она меня услышит. Может быть, в один из таких разговоров у меня вырвется правда о том, что я - часть ЛГБТ, та незаметная, которую все игнорируют - но все-таки. Может быть, в какой-то момент она поймет, что, саркастически обзывая меня "женщиной, созданной для чего-то большего", выражает не мою агрессивную упертость, а свое собственное невежество.
Я думаю, нет ничего страшного в том, чтобы признавать, что твоя собственная мать - гомофоб, или ватник, или обладает сознанием инкубатора. Страшно - когда ты ничего не пытаешься с этим сделать.
Я не умею сохранять нейтралитет, потому что когда я вижу всю эту неправду, эти катастрофические стереотипы, когда я осознаю, что все это выливается нам на головы, мне это жжет изнутри, и я не могу молчать. Мне кажется, на минимальном уровне, я тоже участвую в этой войне, которая, несомненно, уже в самом разгаре. Кто-то занимается полезным делом и борется по-настоящему; я же просто хочу, чтобы моя мама в старости не превратилась в деллюзивную, злобную старуху, которая впадет в маразм или будет жалеть о том, что чего-то не сделала. Она считает меня венцом своей жизни. Все, что у нее есть - это я. Она - одна из тех женщин, воображение которых заканчивается на рождении детей. Именно поэтому она относительно счастлива сейчас - она, в своем сознании, уже перевалила за половину жизни, хотя ей всего сорок семь, и она готовит себя к тому, чтобы провести свои остатки, сидя на одном месте и наблюдая за мной. Покуда она счастлива, я думаю, это для нее подходит. Но мы, мы, нигилисты, злые дети, мы, со смещенными ценностями, которым пофиг, в какой цвет ты красишь волосы, с кем ты трахаешься, во что ты одеваешься и на какой работе работаешь - будем несчастны, если будем повторять за нашими предками. Все беды от единомыслия. Все катастрофы от узости ума. Меня затопило немыслимым счастьем несколько лет назад, когда я немного подросла, и осознала, что человек свободен заниматься тем, чего он желает, и быть тем, кем он хочет быть - что он не обязан своим родителям, своему имени, месту, в котором он рожден; что он может носить любую прическу и учить любой язык, любить людей любого пола, водить любую машину, пробовать себя во всех областях. Меня опьянила эта свобода, и именно поэтому сейчас у меня отказывают внутренние органы, и изо рта вырывается этот несвязный рев, когда я слышу: "в жизни женщины главное - стать матерью и женой"... Я не хочу прожить свою жизнь как женщина. Я хочу прожить свою жизнь как человек. Женщина, мужчина - это состояние разума, а не определяющий твою личность фактор.
Мама имеет в запасе целую кучу ограничений: вставай пораньше, не надо спать по полдня. Почему? Потому что. Потому что потеряешь полдня. Не надо красить волосы в голубой, люди будут считать тебя уродкой. Но мне все равно, ведь я хочу покрасить волосы в голубой потому, что они напоминают мне о небе, потому что это нежный цвет, потому что я хочу посмотреть, как буду выглядеть: смешно? Красиво? Нелепо? Безумно? Вот это мне нужно. Если люди будут считать меня уродкой - мне это нужно. Если мне будут делать комплименты - мне это нужно. Если мои волосы высохнут и начнут выпадать от химикатов, и придется их обрезать - мне это нужно.
Не одевайся во все черное, почему? Потому что оно черное. Когда ты надеваешь черное, мне кажется, что ты в депрессии. Я в депрессии. Но она не исчезнет, если я перестану одеваться в черное. Черная одежда вообще никак не связана с состоянием психики. Я ношу черное потому, что хорошо в нем выгляжу, загадочно в нем выгляжу, потому что я могу шутить, что я гот-детектив, я расследую убийства на улице Проклятых Кленов, я летаю ночью по небу, и меня не видно в темноте, я сливаюсь с тенью, я катаюсь верхом на тенях - лошади, сотканные из зимних теней - мои извозчики. Мое воображение ярче и богаче твоего, потому что ты считаешь, что я должна расти инкубатором с классическим каштановым каре, носить разноцветные платья и верить в то, что говорят по телевизору. А я хочу быть человеком, с мужским и женским началом, который видит вокруг не врагов, а друзей.
Но я не такая как Бромли. Я апатична и труслива, - это правда, - но я не равнодушна. Я не могу сдерживать себя, когда моя мама врубает телек и начинает смотреть первый канал. Я вообще не смотрю телевизор. Поэтому в те редкие моменты, когда она приходит с работы и запускает эту машину смерти, а я оказываюсь на кухне рядом с ней, потому что грохотом она меня разбудила, и я выползла из кровати сделать себе завтрак, меня просто рвет на части. Чем реже ты сталкиваешься с этой сумятицей, с этим тараканьим бредом, тем сильнее он тебя возмущает, потому что за долгий период от этого отвыкаешь. Представьте себе прекрасное зимнее утро, как сегодня, когда выбираешься из теплой постельки, пытаясь вспомнить, что тебе снилось: снилось что-то смутное и приятное, ты в пледике, в рубашке, идешь босыми ножками на кухоньку сварить себе кофейку, и тут тебе в ебло прилетает писклявым самодовольным голосом: САМОЕ ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ ЖЕНЩИНЫ - ЭТО БЫТЬ УСПЕШНОЙ МАТЕРЬЮ И ЖЕНОЙ!
Я и так-то с феминистками на фронтах не борюсь, потому что я не люблю столпотворения, кланы, секты, культы, фандомы, общества и клубы. Это тоже мое право - быть сознательным человеком, но не участвовать в их войне. Хотя я осознаю ее, осознаю, что я и моя роскошная жизнь в 21 веке это их заслуга. Но даже я не могу не бороться, не отбрыкиваться, когда в меня пытаются впихнуть сумасбродное дерьмо типа этого. Я взрываюсь. Я хотела начать свой день с кофе и QI, а в итоге он начался с ора на всю кухню, потому что я не могу контролировать свои челюсти и язык, и ору в телевизор: ЧТО ТЫ НЕСЕШЬ, ДУРА! И мать и ее подруга кидаются на меня как тигры. Кровавая схватка. Со старшим поколением вести беседы вообще бессмысленно. Я бы прекратила их во благо всех вокруг, но это моя мама. Мне было бы пофиг, если бы я жила в доме с незнакомой женщиной, которая не уважает свободы других людей, "терпит" квиров, верит в великую державу Россию, и считает меня немного отстающим в развитии озлобленным подростком. Но это моя мама. Моя мама презирает столько вещей, даже не подозревая, что я замешана в половине из них, что меня иногда охватывает ужас. И поэтому я не могу не бороться. Может быть, на этом незначительном уровне, когда я раз за разом, с упорством барана, вступаю с ней в споры из-за говна, которое говорят по телеку, и в которое она верит. Даже если так, и даже если это бессмысленно - может быть, однажды она меня услышит. Может быть, в один из таких разговоров у меня вырвется правда о том, что я - часть ЛГБТ, та незаметная, которую все игнорируют - но все-таки. Может быть, в какой-то момент она поймет, что, саркастически обзывая меня "женщиной, созданной для чего-то большего", выражает не мою агрессивную упертость, а свое собственное невежество.
Я думаю, нет ничего страшного в том, чтобы признавать, что твоя собственная мать - гомофоб, или ватник, или обладает сознанием инкубатора. Страшно - когда ты ничего не пытаешься с этим сделать.
Я не умею сохранять нейтралитет, потому что когда я вижу всю эту неправду, эти катастрофические стереотипы, когда я осознаю, что все это выливается нам на головы, мне это жжет изнутри, и я не могу молчать. Мне кажется, на минимальном уровне, я тоже участвую в этой войне, которая, несомненно, уже в самом разгаре. Кто-то занимается полезным делом и борется по-настоящему; я же просто хочу, чтобы моя мама в старости не превратилась в деллюзивную, злобную старуху, которая впадет в маразм или будет жалеть о том, что чего-то не сделала. Она считает меня венцом своей жизни. Все, что у нее есть - это я. Она - одна из тех женщин, воображение которых заканчивается на рождении детей. Именно поэтому она относительно счастлива сейчас - она, в своем сознании, уже перевалила за половину жизни, хотя ей всего сорок семь, и она готовит себя к тому, чтобы провести свои остатки, сидя на одном месте и наблюдая за мной. Покуда она счастлива, я думаю, это для нее подходит. Но мы, мы, нигилисты, злые дети, мы, со смещенными ценностями, которым пофиг, в какой цвет ты красишь волосы, с кем ты трахаешься, во что ты одеваешься и на какой работе работаешь - будем несчастны, если будем повторять за нашими предками. Все беды от единомыслия. Все катастрофы от узости ума. Меня затопило немыслимым счастьем несколько лет назад, когда я немного подросла, и осознала, что человек свободен заниматься тем, чего он желает, и быть тем, кем он хочет быть - что он не обязан своим родителям, своему имени, месту, в котором он рожден; что он может носить любую прическу и учить любой язык, любить людей любого пола, водить любую машину, пробовать себя во всех областях. Меня опьянила эта свобода, и именно поэтому сейчас у меня отказывают внутренние органы, и изо рта вырывается этот несвязный рев, когда я слышу: "в жизни женщины главное - стать матерью и женой"... Я не хочу прожить свою жизнь как женщина. Я хочу прожить свою жизнь как человек. Женщина, мужчина - это состояние разума, а не определяющий твою личность фактор.
Мама имеет в запасе целую кучу ограничений: вставай пораньше, не надо спать по полдня. Почему? Потому что. Потому что потеряешь полдня. Не надо красить волосы в голубой, люди будут считать тебя уродкой. Но мне все равно, ведь я хочу покрасить волосы в голубой потому, что они напоминают мне о небе, потому что это нежный цвет, потому что я хочу посмотреть, как буду выглядеть: смешно? Красиво? Нелепо? Безумно? Вот это мне нужно. Если люди будут считать меня уродкой - мне это нужно. Если мне будут делать комплименты - мне это нужно. Если мои волосы высохнут и начнут выпадать от химикатов, и придется их обрезать - мне это нужно.
Не одевайся во все черное, почему? Потому что оно черное. Когда ты надеваешь черное, мне кажется, что ты в депрессии. Я в депрессии. Но она не исчезнет, если я перестану одеваться в черное. Черная одежда вообще никак не связана с состоянием психики. Я ношу черное потому, что хорошо в нем выгляжу, загадочно в нем выгляжу, потому что я могу шутить, что я гот-детектив, я расследую убийства на улице Проклятых Кленов, я летаю ночью по небу, и меня не видно в темноте, я сливаюсь с тенью, я катаюсь верхом на тенях - лошади, сотканные из зимних теней - мои извозчики. Мое воображение ярче и богаче твоего, потому что ты считаешь, что я должна расти инкубатором с классическим каштановым каре, носить разноцветные платья и верить в то, что говорят по телевизору. А я хочу быть человеком, с мужским и женским началом, который видит вокруг не врагов, а друзей.
воскресенье, 16 октября 2016
Логин
Кейт призналась, что борется с психическими отклонениями с десяти лет, и уже не знает, как выглядит нормальный мир. И я сказала ей, что самое худшее во всем этом - когда очередная кочка остается позади, когда ты преодолеваешь что-то, паника, злость, желания, отчаянье, уходят, и остается грусть. Это такая простая эмоция: в мире диаграмм она была бы прямой линией, в джунглях она - капля дождя, в толпе людей она русая и кареглазая. Просто грусть, и это очень прямолинейное чувство, и поэтому его совершенно не победить. Когда она вплетается в привычную мелодию дней, когда ты перестаешь понимать, что тебе говорит мама, и когда люди перестают отвечать на сообщения, и когда темнеет в шесть вечера. Обыкновенная грусть. Как когда автор заканчивает книгу и ставит точку.
четверг, 25 августа 2016
Логин
Я всегда думала, что ты будешь успешным тм взрослым человеком, если по пути к старости не потеряешь никаких кусков и доберешься до смертного одра относительно целым. Руки, ноги, голова, все на месте. Я была довольно тупым ребенком. Очень скоро я обнаружила, - и мне еще не было восемнадцати - что целым оставаться невозможно, и вообще, весьма мал шанс того, что ты дотянешь со всеми конечностями хотя бы до двадцати. Те, кто утверждают, что они не инвалиды, что из них не выдирали здоровенные куски и не отламывали от них маленькие кусочки, врут, потому что храбрые, либо пока еще не оправились от болевого шока, потому что тупые.
Был у меня друг детства. Из тех, что учит тебя всему. Я на два года и десять дней младше него, и если я оглянусь на свои ранние годы, годы детства, там везде будут его следы. Да нет, даже не следы - там его путь. Мы провели, тесно сплетенные, вместе, шестнадцать лет жизни, встречаясь практически каждый день, потому что жили на одной улице. Шурик научил меня шутить. Научил меня хрюкать. Научил меня танцевать пальчиками. Он рассказал мне о Моби и Раммштайне. Он показал мне, как смотреть кино и играть в приставку. Он учил меня переходить дорогу на зеленый и кататься на велосипеде. Он учил меня есть чипсы с беконом и переживать долгие переезды на машине из Петербурга в Тверскую область, считать коров, заслушивать одну кассету до кровавых соплей, ловить рыбу, скакать по камням, спасаться от Роминой таксы, которая все пыталась меня трахнуть, смеяться над звездами, никогда не класть ему голову на плечо, не бояться кошек, и ходить в магазин. Играть в камень-ножницы-бумагу-бутылку-колодец-фантик-спрайт-отвертку-ящерицу-сено.
А седьмого августа я узнала, что он женился и улетел в Грецию, просто говорю.
Мы не разговариваем месяцами, а когда разговариваем - это моя инициатива, когда я пишу ему, что он снится мне и надо бы иметь совесть и видеться хотя бы иногда. Мой запал никуда не пропал. Я все еще маленькая девочка, которая жаждет узнать от него что-нибудь новое. Как кататься на велосипеде всю ночь напролет по парковке у супермаркета. Как играть в Need for Speed и смотреть порнуху в гостинице, пока взрослые на дискотеке. Как качаться на толстых цепях в парке и кататься на роликах. Я все еще помню, как пахнет в его комнате, где одна сторона обклеена рыжими обоями, а другая - синими. Я все еще помню, как он поднимает левую руку и крутит запястьем, чтобы сбить браслет часов, и я делаю так же, потому что подцепила это у него. Я много чего подцепила у него. Я все подцепила у него.
Возможно, в скором времени, когда я окончательно оправлюсь, я осознаю, что Шурик оторвал от меня самый большой кусок, и выбросил его, и теперь я хожу, перекосившись на один бок, потому что у меня не хватает нескольких ребер и большей части живота, по самые бедра. Я не понимаю, куда делись в его памяти годы детства, которые мы провели вместе, во что сворачивается человеческая память и преданность, и благодарность, пока мы живем и взрослеем. Я все еще могу найти дорогу к его дому, кинуть куском льда в окно и качаться на качели, ожидая, пока он выйдет, я ничуть не изменилась, и я все еще жду своего второго пилота, чтобы проектировать план гигантского гипермаркета, в котором будет площадка для детей и бассейн с шариками.
Что произошло с ним, мне неизвестно.
Если он не поддерживает меня в заверении нашей дружбы, значит, мне нечем засвидетельствовать то, что я вообще жила эти годы. Когда человек делает вид, что никогда не знал тебя, и разговаривает с тобой, как чужак, хотя ты прекрасно помнишь, как он, маленький, сидел за столом и обмазывал свое лицо курагой, ты просто теряешься и ставишь под вопрос собственную адекватность. Когда его невеста, ни разу тебя не видевшая, ненавидит тебя за то, как он подал тебя перед нею, и забирает его, забирает с потрохами, с руками и ногами и всеми его кусками, вместе с воспоминаниями, которые ей не принадлежат, с котом, которого она уже не застала, с рыжими обоями, которые уже содрали и выкинули, с пустыми пачками Принглсов, которые уже сняли со шкафа, и с тазиком с водой, в котором плавает джойстик, и с биониклами, и с клавиаутрой, залитой апельсиновым соком, и со всеми городами лего... тебе остается только идти вперед и жить дальше, ведь ты взрослый человек, просто уже не надо надеяться дотянуть до старости целым.
Был у меня друг детства. Из тех, что учит тебя всему. Я на два года и десять дней младше него, и если я оглянусь на свои ранние годы, годы детства, там везде будут его следы. Да нет, даже не следы - там его путь. Мы провели, тесно сплетенные, вместе, шестнадцать лет жизни, встречаясь практически каждый день, потому что жили на одной улице. Шурик научил меня шутить. Научил меня хрюкать. Научил меня танцевать пальчиками. Он рассказал мне о Моби и Раммштайне. Он показал мне, как смотреть кино и играть в приставку. Он учил меня переходить дорогу на зеленый и кататься на велосипеде. Он учил меня есть чипсы с беконом и переживать долгие переезды на машине из Петербурга в Тверскую область, считать коров, заслушивать одну кассету до кровавых соплей, ловить рыбу, скакать по камням, спасаться от Роминой таксы, которая все пыталась меня трахнуть, смеяться над звездами, никогда не класть ему голову на плечо, не бояться кошек, и ходить в магазин. Играть в камень-ножницы-бумагу-бутылку-колодец-фантик-спрайт-отвертку-ящерицу-сено.
А седьмого августа я узнала, что он женился и улетел в Грецию, просто говорю.
Мы не разговариваем месяцами, а когда разговариваем - это моя инициатива, когда я пишу ему, что он снится мне и надо бы иметь совесть и видеться хотя бы иногда. Мой запал никуда не пропал. Я все еще маленькая девочка, которая жаждет узнать от него что-нибудь новое. Как кататься на велосипеде всю ночь напролет по парковке у супермаркета. Как играть в Need for Speed и смотреть порнуху в гостинице, пока взрослые на дискотеке. Как качаться на толстых цепях в парке и кататься на роликах. Я все еще помню, как пахнет в его комнате, где одна сторона обклеена рыжими обоями, а другая - синими. Я все еще помню, как он поднимает левую руку и крутит запястьем, чтобы сбить браслет часов, и я делаю так же, потому что подцепила это у него. Я много чего подцепила у него. Я все подцепила у него.
Возможно, в скором времени, когда я окончательно оправлюсь, я осознаю, что Шурик оторвал от меня самый большой кусок, и выбросил его, и теперь я хожу, перекосившись на один бок, потому что у меня не хватает нескольких ребер и большей части живота, по самые бедра. Я не понимаю, куда делись в его памяти годы детства, которые мы провели вместе, во что сворачивается человеческая память и преданность, и благодарность, пока мы живем и взрослеем. Я все еще могу найти дорогу к его дому, кинуть куском льда в окно и качаться на качели, ожидая, пока он выйдет, я ничуть не изменилась, и я все еще жду своего второго пилота, чтобы проектировать план гигантского гипермаркета, в котором будет площадка для детей и бассейн с шариками.
Что произошло с ним, мне неизвестно.
Если он не поддерживает меня в заверении нашей дружбы, значит, мне нечем засвидетельствовать то, что я вообще жила эти годы. Когда человек делает вид, что никогда не знал тебя, и разговаривает с тобой, как чужак, хотя ты прекрасно помнишь, как он, маленький, сидел за столом и обмазывал свое лицо курагой, ты просто теряешься и ставишь под вопрос собственную адекватность. Когда его невеста, ни разу тебя не видевшая, ненавидит тебя за то, как он подал тебя перед нею, и забирает его, забирает с потрохами, с руками и ногами и всеми его кусками, вместе с воспоминаниями, которые ей не принадлежат, с котом, которого она уже не застала, с рыжими обоями, которые уже содрали и выкинули, с пустыми пачками Принглсов, которые уже сняли со шкафа, и с тазиком с водой, в котором плавает джойстик, и с биониклами, и с клавиаутрой, залитой апельсиновым соком, и со всеми городами лего... тебе остается только идти вперед и жить дальше, ведь ты взрослый человек, просто уже не надо надеяться дотянуть до старости целым.
вторник, 07 июня 2016
Логин
Итак что, черт возьми. Я защитила диплом. Все тонны эмоций, как обычно, были растрачены до того, как я добралась до тебя. Поэтому просто по факту: я защитила диплом на отлично. Гос я сдала на отлично с отличием. Психолог сказал бы, я отыгрываюсь за бесславное ЕГЭ, которое преследовало меня все эти годы, и теперь я неиллюзорно чувствую, как груз позора свалился с моих плеч. Потому что я никогда не была отличницей, и если бы кто-нибудь спросил, кто закрывает сессии на отлично и также защищает гребаные дипломы, я бы даже не стала думать, что в их числе могу оказаться. Это было просто не в моей натуре, но в последнем семестре я дала того еще ебу, по непонятным причинам.
К более интересным новостям: я пишу что-то прекрасное на английском языке и как хороший и разумный человек отправляю части на бета-редактирование аж в Айову. В настоящую-пренастоящую американскую Айову, туда, где маленькие городишки, и в них – толстенькие тетки фанатеют по Сверхъестественному и Баки. Эту девушку зовут Сабрина. Я могу официально без врак и обиняков заявить, что у меня есть знакомая американка по имени Сабина. Воу. Боже мой.
Теперь лежу на своей кровати и пялюсь на обои с комиксами и думаю, что мне делать дальше. Я зависла в состоянии между отчаяньем и счастьем. Я очень устала, хотя на самом деле полна энергии делать разные вещи; я спокойна, и на самом деле не испытываю никаких сильных эмоций ни по какому поводу, но сегодня психовала как больная тварь, ну, потому что меня довели. Особенно с пирогами. Я еще долго буду помнить эти пироги.
А о плохом чего-то писать не хочется. Ну и вот, что. Все боятся искать работу…. Погоди, стоп, что. Искать работу. Взрослая жизнь. Что это за дерьмо и сколько я спала? Я – не взрослый человек! Я – Ксюша, которая рисует в школу синего кота и получает четыре за то, что коты не бывают синими, и думает, что через сто лет, когда вырастет, будет работать ветеринаром или кондуктором в автобусе! Здравствуйте, девушкааа, куда вы украли мое детство? Виу, виу, виу, оно на месте. Просто тело стареет. Нервы истончаются. Но мы держимся. О, как крепко и смело мы держимся, у нас бионические руки, которые могут поднять целую тонну, или даже вертолет. Вперед и без страха. Я больше не боюсь будущего. Слышишь, Ксюня из 2013 года, когда все было паршиво? Я хотела бы написать себе письмо в прошлое, подбодрить. Я всегда думала, что если буду писать себе письмо в прошлое, то покрою себя матом, я желала бы скорее увидеться с собой из прошлого, чтобы избить, просто избить за все, что я делала с собой, морально и физически. Но теперь я думаю, что ей нужна была скорее поддержка. Какой бы дурой она ни была, и какими бы мнительными страхами ни была одержима, она – часть меня, мне от нее не отказаться, и я больше этого не хочу. Эй, Ксюша из прошлого, все будет хорошо. Да, я знаю, ты прямо на этом слове закрываешь ноутбук, фыркаешь в верхнюю губу и прикусываешь нижнюю зубами. А на языке – соль, потому что у нас изъеден весь рот. Он весь в ошметках мяса, а по щекам идут толстые швы, потому что мы их всегда прикусываем. У тебя в груди эта огненная птичка, опутанная проволокой, птица ярости, тупой и невыразимой, которой ты даже не желаешь делиться, раз все вокруг такие идиоты, что не видят ее. Она не была очевидна. Слушай меня: это было все у нас в голове. И продолжается сейчас. Ты просто жди. Я не буду говорить, что тебе надо делать, чтобы избежать того, через что прошла я, я говорю: жди. Очень скоро (потому что время начинает лететь все стремительнее) тебя вытащат из озера, ты можешь уже подплывать к берегу и держаться за берег, потому что помощь придет очень скоро. Я точно знаю, что ты все это выдержишь, потому что я – та, кто я есть, и я не была бы здесь сейчас, если бы ты сломалась. Ты не сломалась. Тебя не сломать. Так что просто повиси еще немного, ну что тебе стоит? Это последняя волна, я обещаю. Ты не представляешь, но сдавать экзамены и защищать диплом – это не самое страшное. Это вообще не страшно. Это легко. Ты просто охуеешь, если я тебе скажу, насколько тебе будет по-хорошему, жизнелюбиво плевать на это к концу четвертого курса. Только ради бога, береги нервы. И береги Лину. Она – твой черный лис.
К более интересным новостям: я пишу что-то прекрасное на английском языке и как хороший и разумный человек отправляю части на бета-редактирование аж в Айову. В настоящую-пренастоящую американскую Айову, туда, где маленькие городишки, и в них – толстенькие тетки фанатеют по Сверхъестественному и Баки. Эту девушку зовут Сабрина. Я могу официально без врак и обиняков заявить, что у меня есть знакомая американка по имени Сабина. Воу. Боже мой.
Теперь лежу на своей кровати и пялюсь на обои с комиксами и думаю, что мне делать дальше. Я зависла в состоянии между отчаяньем и счастьем. Я очень устала, хотя на самом деле полна энергии делать разные вещи; я спокойна, и на самом деле не испытываю никаких сильных эмоций ни по какому поводу, но сегодня психовала как больная тварь, ну, потому что меня довели. Особенно с пирогами. Я еще долго буду помнить эти пироги.
А о плохом чего-то писать не хочется. Ну и вот, что. Все боятся искать работу…. Погоди, стоп, что. Искать работу. Взрослая жизнь. Что это за дерьмо и сколько я спала? Я – не взрослый человек! Я – Ксюша, которая рисует в школу синего кота и получает четыре за то, что коты не бывают синими, и думает, что через сто лет, когда вырастет, будет работать ветеринаром или кондуктором в автобусе! Здравствуйте, девушкааа, куда вы украли мое детство? Виу, виу, виу, оно на месте. Просто тело стареет. Нервы истончаются. Но мы держимся. О, как крепко и смело мы держимся, у нас бионические руки, которые могут поднять целую тонну, или даже вертолет. Вперед и без страха. Я больше не боюсь будущего. Слышишь, Ксюня из 2013 года, когда все было паршиво? Я хотела бы написать себе письмо в прошлое, подбодрить. Я всегда думала, что если буду писать себе письмо в прошлое, то покрою себя матом, я желала бы скорее увидеться с собой из прошлого, чтобы избить, просто избить за все, что я делала с собой, морально и физически. Но теперь я думаю, что ей нужна была скорее поддержка. Какой бы дурой она ни была, и какими бы мнительными страхами ни была одержима, она – часть меня, мне от нее не отказаться, и я больше этого не хочу. Эй, Ксюша из прошлого, все будет хорошо. Да, я знаю, ты прямо на этом слове закрываешь ноутбук, фыркаешь в верхнюю губу и прикусываешь нижнюю зубами. А на языке – соль, потому что у нас изъеден весь рот. Он весь в ошметках мяса, а по щекам идут толстые швы, потому что мы их всегда прикусываем. У тебя в груди эта огненная птичка, опутанная проволокой, птица ярости, тупой и невыразимой, которой ты даже не желаешь делиться, раз все вокруг такие идиоты, что не видят ее. Она не была очевидна. Слушай меня: это было все у нас в голове. И продолжается сейчас. Ты просто жди. Я не буду говорить, что тебе надо делать, чтобы избежать того, через что прошла я, я говорю: жди. Очень скоро (потому что время начинает лететь все стремительнее) тебя вытащат из озера, ты можешь уже подплывать к берегу и держаться за берег, потому что помощь придет очень скоро. Я точно знаю, что ты все это выдержишь, потому что я – та, кто я есть, и я не была бы здесь сейчас, если бы ты сломалась. Ты не сломалась. Тебя не сломать. Так что просто повиси еще немного, ну что тебе стоит? Это последняя волна, я обещаю. Ты не представляешь, но сдавать экзамены и защищать диплом – это не самое страшное. Это вообще не страшно. Это легко. Ты просто охуеешь, если я тебе скажу, насколько тебе будет по-хорошему, жизнелюбиво плевать на это к концу четвертого курса. Только ради бога, береги нервы. И береги Лину. Она – твой черный лис.
суббота, 14 мая 2016
Логин
У мамы был день рождения 11, и я пила очень вкусное сливовое вино, а потом запивала его не таким вкусным красным вином, и после этого я поднималась в темноте по лестнице в парадной и вошла в почтовый ящик головой. Всем говорю, что вогнула башкой угол, но думаю, что он уже был вогнут, однако видеть изумленные и ужасающиеся лица – бесценно.
Короче, боль не проходила три дня, и я наконец пошла к терапевту, терапевт послал меня в травму, там я сидела в очереди с пацанами, один из которых, видимо, потянул ногу, и они собирались пойти тусить, но травма испортила им все планы. Как я вас понимаю, парни, как я вас понимаю. Я думала, что все кончится быстро, и я пропишу себе смотреть весь вечер кино с Себастьяном Стэном и НЕ готовитья к госам, но в одной травме проторчала часа три, преимущественно из-за очереди. Мне сделали клевый рентген черепа, на котором мои сережки будто бы болтаются в космосе около моей головы. Выглядит жутковато или как постер к Карателю. Айфон сел очень быстро, и мне пришлось наблюдать за мокрицей, которая ползла по плитке, заползая в канавки между плитками, и пряталась под ботинком у одного из парней. Они напомнили мне моих мальчиков, когда мы были в школе, или Шурика и Максима. Я сто лет не видела Шурика и Максима. Но я помню, что они смеялись так же над каждым своим словом – повизгивая и заражая всех вокруг смехом. Когда вместе, все истерически смешно.
Когда сидишь в травме без наушников, потому что у тебя вроде как травма башки и не стоит слушать свой громкий рок прямо в мозг, замечаешь, как много вокруг людей с историями. Этот парень, значит, потянул лодыжку, а его друг пришел за компанию, и к восьми им надо было быть на Маяковке, но когда я посмотрела на часы, как только им позвонил друг, было уже без пятнадцати восемь, и у них, очевидно, сорвалась вся вечеринка. Они даже хотели взять такси и обсуждали, сможет ли он идти, и надо ли ему вообще идти, а может, он сможет попрыгать на одной ноге? Его намного больше волновало, как он поедет в университет с гипсом.
Еще там была такая большая дама и ее дочь, которой было уже за сорок, ближе к пятидесяти, и которая громко жаловалась, что она работает за 25к в месяц. Но когда тебе уже почти 50, и ты получаешь зп, составляющую половину своего возраста, об этом не стоит так громко жаловаться на весь коридор. Я разглядывала их. Мать, совестливая и вообще, типичная бабуля, все волновалась, что машине, которая должна их забрать, не заехать во двор травмы, и что она создает слишком много проблем. Со временем твой Скотт Лэнг трансформируется в гипертрофированного Джайант Мэна, который убеждает тебя в том, что все, чем ты теперь занимаешься – это приносишь проблемы. А ее дочь – симпатичная женщина с хорошей кожей и клевыми каштановыми волосами – в бесформенном пиджаке на 40 размеров больше, и в расклешенных брюках, наверняка искала себе самую тупую работу и выпрашивала зарплату поменьше, чтобы потом жаловаться, что она получает всего 25к в месяц. То, как она агрессивно доказывала матери, что машина заедет туда, куда нужно, и чтобы она не рыпалась, потому что для нее все сделают, было скорее нападением, чем убеждением в ее невиновности. Она даже умудрилась в ласковой форме отругать мать за то, что та подвернула ногу. Люди злятся на себя и заочно злятся на других, за то, что они не знают себе цену, за то, что в свое время они не понесли ответсвенность за себя и теперь живут в хрущевке, и облекают эту злость в навязываемую злобную заботу, которую кидают в лицо своим родителям, будто они не просили их рожать и воспитывать; вот теперь тебе, узнай, каково это – я знаю точно, потому что у меня тот же синдром. Это случается когда мы заботимся о тех, о ком не хотим заботиться, но нам приходится. Чего действительно хочется – это спросить «Почему ты не можешь сама?». И я не знаю, нагло это или скорее самостоятельно.
Потом мне вызвали машину скорой помощи, и я у всех на виду поехала на собственной карете в больничку. А там – приемный покой и 560 таких же покалеченных, причем все в точности как в «Клинике»: все сидят на этих синих креслах в ряды, которые повернуты лицом друг к другу: то есть, все смотрят друг на друга и сочувственно кивают или закатывают глаза. Рядом со мной сидел парень с расквашенным глазом, который за те два часа, которые я там проторчала, раздулся до размеров небольшой экзопланеты. Еще была бабуля в точности как в Сверхъестественном, из эпизода «Игрушки» - та бабушка, у которой умерла в имении сестра и которую потом разбил инсульт, и она не могла больше защищать от призрака Мэгги свою семью. С этой бабулей была ее дочь, симпатичная женщина в такой открытой кофте, из которой почти вываливалась грудь, и первое время это было единственным моим развлечением. Потому что сперва меня разнесла паника. Я думала, что меня, как и обещали, отведут к неврологу, по-быстрому сделают томографию, ну, или возьмут костный мозг на анализ – что им там надо – а меня просто привели в этот зал и бросили. Первое: я ненавижу больницы. В них пахнет болезнью. И еще я никогда не забуду, как мне раз за разом приходилось оставлять там бабая, когда я приезжала его навещать; оставлять там раз за разом, ожидая, пока он умрет. Как будто я приезжала проверить, жив он еще или нет, и если да, то оставить его там еще раз.
Второе: весь зал провонял этими людьми. Ааааа! Все сидят перебинтованные, уставшие, вспотевшие и несчастные. Один мужик попал в аварию. Он ехал на машине, и ему в зад въехал джип, и его повернуло боком к обочине. Почему-то у него было разодрано плечо и рассечены и забинтованы оба локтя. Как так получилось, я так и не поняла. Один дедуля сидел там с половины третьего. С половины третьего?? Меня привезли в половину девятого и отпустили в половину одиннадцатого. Это время показалось мне вечностью, потому что я сидела там с неработающим телефоном, без возможности послушать музыку, и по телеку шел фильм «Война и мир», и надо было наблюдать за бегающими туда-сюда врачами и слушать, когда проорут твою фамилию. Просто кино. Только росийская версия, конечно.
Сначала меня привели в крохотную комнату и допросили, обо что я ударилась и как так получилось. Думала, затем будут бить – иначе зачем там такие погрызенные стены и пахнет кровью и отчаяньем? А потом опять в зал. А потом на томографию. Бедная больница.
Потом в зал.
Потом брали кровь из вены. Медсестра смотрела на мои шрамы и болтала со мной. Когда я излагала ей о моих похождениях того дня, я поняла, на какой же ебаный бред я согласилась, решив пойти к врачу. В начале третьего я была у терапевта. Потом он послал меня на Костюшко. А там сказали, что не пустят меня в травму. Тогда я поехала на Космонавтов. И просидела там до восьми. И за это время мой череп шестьсот раз раскололся, и оттуда повылазили все демоны, каких можно найти в теологической энциклопедии. И теперь я здесь. Мои ноги замерзли, потому что уже стемнело, а я в кедах, да еще в тонкой кофте на молнии, ну и все. С рюкзаком. Внезапно закинутая в больницу с настоящими больными, с огромными от шока глазами и тенями, расползшимися по лицу, в футболке с Тором, Кэпом и Чувачком-Пауком, сжимающая свой цветочный рюкзак и поджимающая ноги. Слишком много людей! Зачем? Я спрашивала себя, когда ехала на скорой и смотрела в стеклянный люк на пролетающие над нами ветки: на кой черт я втянула себя в это? Меня разобрало от смеха, и Чарли был вынужден смеяться со мной. Это полный абсурд.
Потом в зал. Потом я сидела там минут двадцать и уже доперла, что в туалете, наверно, есть розетка. Как раз появился шанс смыться, хотя бы косвенно, из этого зала, полного стенающих и говорящих как минимум на трех языках, которые сидят тут с половины третьего. Стою я, значит, в почти не вонючем туалете, высунув голову в дверь на случай, если меня позовут, и заряжаю айфон, и потом он включается, и у меня 1333546 пропущенных от всех от мамы до короля Норвегии. И я гордо беру трубку и говорю: Я в приключении! Не беспокойте меня! Только вызовите такси, наверное.
Я думала шлепнуться в обморок на пол, чтобы меня побыстрее забрали и отпустили, но потом передумала. Там действительно были более больные люди, чем я.
Потом кардиограмма. Зачем? Потом результаты. Конечно же, все чисто. Но раз что-то болит, надо идти в другую больницу, к неврологу. Узи сосудов. Да отсоси, я хочу домой. И потом я, в легкой кофте и кедах, в темноте иду на метро Международная, которая практически в другом конце города, и я воодушевлена. Дело в том, что меня вытащили из озера.
Купила по дороге бутылку грушевого лимонада, приехала домой и съела курицу, думая о том, что все эти врачи остались там, отправив меня, еще как минимум на двенадцать часов. Каким же надо обладать сердцем, чтобы пойти работать вот в такое место. Не то чтобы все жалуются и дерутся в приемном покое – на самом деле, все вели себя как-то непривычно цивильно и хорошо, никто не ругался и не кричал, и врачи работали очень быстро, за два часа пропуская примерно по тридцать человек. Еще и умудрялись шутить, говорить «потерпи, потерпи» и всякое такое.
Эржена сказала взять отгул, вот я и взяла, на воскресенье – сегодня все равно самолетов нет. Мне всегда везет с рейсами на субботу, если в пятницу у меня какая-нибудь запара, и я еще не дома, хотя уже полночь. Так что завтра я таки выполняю собственное предписание – а сейчас иду дальше валяться и… в общем-то, делать то же самое. Каков вывод? Сегодня вывода не будет. Меня вытащили из озера, чувак. Меня вытащили из озера.
Как благодарить за май,
я не знаю.
Короче, боль не проходила три дня, и я наконец пошла к терапевту, терапевт послал меня в травму, там я сидела в очереди с пацанами, один из которых, видимо, потянул ногу, и они собирались пойти тусить, но травма испортила им все планы. Как я вас понимаю, парни, как я вас понимаю. Я думала, что все кончится быстро, и я пропишу себе смотреть весь вечер кино с Себастьяном Стэном и НЕ готовитья к госам, но в одной травме проторчала часа три, преимущественно из-за очереди. Мне сделали клевый рентген черепа, на котором мои сережки будто бы болтаются в космосе около моей головы. Выглядит жутковато или как постер к Карателю. Айфон сел очень быстро, и мне пришлось наблюдать за мокрицей, которая ползла по плитке, заползая в канавки между плитками, и пряталась под ботинком у одного из парней. Они напомнили мне моих мальчиков, когда мы были в школе, или Шурика и Максима. Я сто лет не видела Шурика и Максима. Но я помню, что они смеялись так же над каждым своим словом – повизгивая и заражая всех вокруг смехом. Когда вместе, все истерически смешно.
Когда сидишь в травме без наушников, потому что у тебя вроде как травма башки и не стоит слушать свой громкий рок прямо в мозг, замечаешь, как много вокруг людей с историями. Этот парень, значит, потянул лодыжку, а его друг пришел за компанию, и к восьми им надо было быть на Маяковке, но когда я посмотрела на часы, как только им позвонил друг, было уже без пятнадцати восемь, и у них, очевидно, сорвалась вся вечеринка. Они даже хотели взять такси и обсуждали, сможет ли он идти, и надо ли ему вообще идти, а может, он сможет попрыгать на одной ноге? Его намного больше волновало, как он поедет в университет с гипсом.
Еще там была такая большая дама и ее дочь, которой было уже за сорок, ближе к пятидесяти, и которая громко жаловалась, что она работает за 25к в месяц. Но когда тебе уже почти 50, и ты получаешь зп, составляющую половину своего возраста, об этом не стоит так громко жаловаться на весь коридор. Я разглядывала их. Мать, совестливая и вообще, типичная бабуля, все волновалась, что машине, которая должна их забрать, не заехать во двор травмы, и что она создает слишком много проблем. Со временем твой Скотт Лэнг трансформируется в гипертрофированного Джайант Мэна, который убеждает тебя в том, что все, чем ты теперь занимаешься – это приносишь проблемы. А ее дочь – симпатичная женщина с хорошей кожей и клевыми каштановыми волосами – в бесформенном пиджаке на 40 размеров больше, и в расклешенных брюках, наверняка искала себе самую тупую работу и выпрашивала зарплату поменьше, чтобы потом жаловаться, что она получает всего 25к в месяц. То, как она агрессивно доказывала матери, что машина заедет туда, куда нужно, и чтобы она не рыпалась, потому что для нее все сделают, было скорее нападением, чем убеждением в ее невиновности. Она даже умудрилась в ласковой форме отругать мать за то, что та подвернула ногу. Люди злятся на себя и заочно злятся на других, за то, что они не знают себе цену, за то, что в свое время они не понесли ответсвенность за себя и теперь живут в хрущевке, и облекают эту злость в навязываемую злобную заботу, которую кидают в лицо своим родителям, будто они не просили их рожать и воспитывать; вот теперь тебе, узнай, каково это – я знаю точно, потому что у меня тот же синдром. Это случается когда мы заботимся о тех, о ком не хотим заботиться, но нам приходится. Чего действительно хочется – это спросить «Почему ты не можешь сама?». И я не знаю, нагло это или скорее самостоятельно.
Потом мне вызвали машину скорой помощи, и я у всех на виду поехала на собственной карете в больничку. А там – приемный покой и 560 таких же покалеченных, причем все в точности как в «Клинике»: все сидят на этих синих креслах в ряды, которые повернуты лицом друг к другу: то есть, все смотрят друг на друга и сочувственно кивают или закатывают глаза. Рядом со мной сидел парень с расквашенным глазом, который за те два часа, которые я там проторчала, раздулся до размеров небольшой экзопланеты. Еще была бабуля в точности как в Сверхъестественном, из эпизода «Игрушки» - та бабушка, у которой умерла в имении сестра и которую потом разбил инсульт, и она не могла больше защищать от призрака Мэгги свою семью. С этой бабулей была ее дочь, симпатичная женщина в такой открытой кофте, из которой почти вываливалась грудь, и первое время это было единственным моим развлечением. Потому что сперва меня разнесла паника. Я думала, что меня, как и обещали, отведут к неврологу, по-быстрому сделают томографию, ну, или возьмут костный мозг на анализ – что им там надо – а меня просто привели в этот зал и бросили. Первое: я ненавижу больницы. В них пахнет болезнью. И еще я никогда не забуду, как мне раз за разом приходилось оставлять там бабая, когда я приезжала его навещать; оставлять там раз за разом, ожидая, пока он умрет. Как будто я приезжала проверить, жив он еще или нет, и если да, то оставить его там еще раз.
Второе: весь зал провонял этими людьми. Ааааа! Все сидят перебинтованные, уставшие, вспотевшие и несчастные. Один мужик попал в аварию. Он ехал на машине, и ему в зад въехал джип, и его повернуло боком к обочине. Почему-то у него было разодрано плечо и рассечены и забинтованы оба локтя. Как так получилось, я так и не поняла. Один дедуля сидел там с половины третьего. С половины третьего?? Меня привезли в половину девятого и отпустили в половину одиннадцатого. Это время показалось мне вечностью, потому что я сидела там с неработающим телефоном, без возможности послушать музыку, и по телеку шел фильм «Война и мир», и надо было наблюдать за бегающими туда-сюда врачами и слушать, когда проорут твою фамилию. Просто кино. Только росийская версия, конечно.
Сначала меня привели в крохотную комнату и допросили, обо что я ударилась и как так получилось. Думала, затем будут бить – иначе зачем там такие погрызенные стены и пахнет кровью и отчаяньем? А потом опять в зал. А потом на томографию. Бедная больница.
Потом в зал.
Потом брали кровь из вены. Медсестра смотрела на мои шрамы и болтала со мной. Когда я излагала ей о моих похождениях того дня, я поняла, на какой же ебаный бред я согласилась, решив пойти к врачу. В начале третьего я была у терапевта. Потом он послал меня на Костюшко. А там сказали, что не пустят меня в травму. Тогда я поехала на Космонавтов. И просидела там до восьми. И за это время мой череп шестьсот раз раскололся, и оттуда повылазили все демоны, каких можно найти в теологической энциклопедии. И теперь я здесь. Мои ноги замерзли, потому что уже стемнело, а я в кедах, да еще в тонкой кофте на молнии, ну и все. С рюкзаком. Внезапно закинутая в больницу с настоящими больными, с огромными от шока глазами и тенями, расползшимися по лицу, в футболке с Тором, Кэпом и Чувачком-Пауком, сжимающая свой цветочный рюкзак и поджимающая ноги. Слишком много людей! Зачем? Я спрашивала себя, когда ехала на скорой и смотрела в стеклянный люк на пролетающие над нами ветки: на кой черт я втянула себя в это? Меня разобрало от смеха, и Чарли был вынужден смеяться со мной. Это полный абсурд.
Потом в зал. Потом я сидела там минут двадцать и уже доперла, что в туалете, наверно, есть розетка. Как раз появился шанс смыться, хотя бы косвенно, из этого зала, полного стенающих и говорящих как минимум на трех языках, которые сидят тут с половины третьего. Стою я, значит, в почти не вонючем туалете, высунув голову в дверь на случай, если меня позовут, и заряжаю айфон, и потом он включается, и у меня 1333546 пропущенных от всех от мамы до короля Норвегии. И я гордо беру трубку и говорю: Я в приключении! Не беспокойте меня! Только вызовите такси, наверное.
Я думала шлепнуться в обморок на пол, чтобы меня побыстрее забрали и отпустили, но потом передумала. Там действительно были более больные люди, чем я.
Потом кардиограмма. Зачем? Потом результаты. Конечно же, все чисто. Но раз что-то болит, надо идти в другую больницу, к неврологу. Узи сосудов. Да отсоси, я хочу домой. И потом я, в легкой кофте и кедах, в темноте иду на метро Международная, которая практически в другом конце города, и я воодушевлена. Дело в том, что меня вытащили из озера.
Купила по дороге бутылку грушевого лимонада, приехала домой и съела курицу, думая о том, что все эти врачи остались там, отправив меня, еще как минимум на двенадцать часов. Каким же надо обладать сердцем, чтобы пойти работать вот в такое место. Не то чтобы все жалуются и дерутся в приемном покое – на самом деле, все вели себя как-то непривычно цивильно и хорошо, никто не ругался и не кричал, и врачи работали очень быстро, за два часа пропуская примерно по тридцать человек. Еще и умудрялись шутить, говорить «потерпи, потерпи» и всякое такое.
Эржена сказала взять отгул, вот я и взяла, на воскресенье – сегодня все равно самолетов нет. Мне всегда везет с рейсами на субботу, если в пятницу у меня какая-нибудь запара, и я еще не дома, хотя уже полночь. Так что завтра я таки выполняю собственное предписание – а сейчас иду дальше валяться и… в общем-то, делать то же самое. Каков вывод? Сегодня вывода не будет. Меня вытащили из озера, чувак. Меня вытащили из озера.
Как благодарить за май,
я не знаю.
пятница, 15 апреля 2016
Логин
Очень длинная финишная прямая. Хочется писать обрывочно, кидаясь фразами. Ретровейв. Слушаю несколько суток без перерыва, выбираю, выслушиваю, ищу хороший звук. Есть неплохие исполнители, которые ловят настроение того времени, но даже они не могут передать восьмидесятые такими, какие они были; а может, не хотят – в чем смысл тупо копировать звук того времени? Но ведь хочется услышать это. Если не только мне, значит, нас много таких. Но синти-поп и электронику с реверберацией сейчас найти крайне трудно.
Майти Буш. Смеюсь как лошадь. Я сейчас много смеюсь – из-за этой гремучей смеси счастья и подавленности, как от текилы с корицей, после которой точно буду блевать до утра и лежать на полу, мечтая подохнуть.
Росомаха. Пушистый и как всегда. Нуждается во мне. Заменяет ребенка.
Из детства помню: квадраты плит на домах-пятиэтажках, маленькие комнаты, спертый воздух, убогий звук из бандуры, сереющее небо и очень солнечные дни, желтый луг как на старых фотографиях, уже покрытый выцветшей пленкой времени, заводы, цеха, дым, пар, железные конструкции, бетонные постройки, высоченные трубы, уходящие в небо как Вавилонские башни; красивее, ближе Эйфелевой, хотя и Эйфелева тоже ничего. Весь мир называет ее уродливой, но мне она всегда нравилась внешне. Запахи бьют в лицо, когда сейчас катаюсь на велосипеде по промышленным районам: Финский залив, вода, река, тут же – остро – рыба, свежая, ее разрезают, потом – помойка, гниль, мусор, бомжи, старые диваны, набитые пылью старые диванные подушки, срезанные ножки кресел, дерево, шашлык, свежие весенние мокрые ветки, плюхающая под колесами грязь, слякоть, мокрая, разжиженная земля, масло на железной дороге, Юнона, машины, бензин, керосин, газы, холодный воздух, облака, Окей, овощи и фрукты с орехами и йогуртами вместе; прохладная весна, когда ветер дует прямо в шею и уши, а потом внезапно выходит солнце, и все наши уродливые дома начинают светиться, и становится очень тепло.
У Магне слегка дряблеющее лицо, когда на него светят софиты сзади и обнажают уставшую кожу, уголки губ оттянуты вниз. Когда он поднимает палец вверх, как бы говоря: сейчас мое соло, сейчас я!, он очень молодой, и двигается он абсолютно так же, как тридцать лет назад – может, поменьше двигает бедрами, а может, сейчас даже больше – я смотрю на его сосредоточенное лицо, потом он начинает кричать, петь, прыгать, и смотрит на меня, а я смотрю на него, и знаю, что такой момент случается очень редко; когда ты смотришь на человека и понимаешь, что вот сейчас, в эту короткую секунду вы думаете об одном и том же. Через день или два меня здесь не будет, так что танцуй, кричи, но только не засовывай в себя все это слишком глубоко, потому что мы уедем, уже до следующего года, а то и насовсем; никто ведь не знает, что стукнет мне в башку, или Полу – каждый концерт теперь может быть последним. Это только секунда, а потом – все, но этого достаточно; да и этот короткий обмен грустно-радостными взглядами, он приносит только счастье, потому что он настоящий. В отличие от большинства вещей, которые происходят до и после, это настоящий момент, потому что я общаюсь с человеком, а это так редко со мной происходит. Не нужно мне сто фоток с ним и автограф и чтобы он похлопал меня по спине и сказал: перестань грустить по времени, которого не помнишь, я уже по нему не грущу, живи дальше; не нужно мне, чтобы он меня убеждал в том, что жизнь прекрасна и что я просто меланхолик и в депрессии и устала – вот так, одной секунды достаточно. Это я, это мы – это так, как произошло, и ничего больше произойти не могло.
Иногда мне нравится быть взрослой и понимать некоторые вещи, потому что знание не только ранит, оно еще и дает облегчение, причем чаще, чем можно того ожидать.
Сейчас сижу и долблюсь с этим дипломом. Осталось совсем чуть-чуть поднажать, но сил у меня нет совсем. Я не страдаю, - мне просто надоела уже учеба. На все остальное энергия есть. Я накатываю по пять часов на велосипеде и духовно обогащаюсь, застревая в болоте в парке Ленина и пялясь на застроенную набережную на Маршала Захарова, выезжая из-под колес сидана на Ленинском. Все хорошо на фоне той перманентной разрухи и жопы, которой разукрашен мой мир. В принципе, все плохо, потому что я очень одинокий человек, и от этого мне грустно, и я пылающе и искренне ненавижу 97% людей, которые меня окружают, что ж; что выросло то выросло. А кто говорил, что мизантропам легко? Зато у меня есть велосипед, и весна в этом году ну просто чудная. Куча хороших-хороших дней. Мы с Эрженой ездили недавно аж на Ломоносовский проспект, это 15 километров в одну сторону, мы ехали по мостам и вдоль еврейского кладбища, это так красиво, Питер такой классный в своем упадке и уродстве, а ведь я люблю все это по привычке, как когда меня спросили: почему ты веришь в Бога? И я тогда ответила: потому что меня к этому приучила бабушка, и поняла, насколько я похерена как человек. Вот и с этими заводами так же: я люблю все эти фабрики, одновременно ненавидя их, потому что в детстве папа таскал меня на работу и в гараж. Чем грязнее, железнее и пыльнее – тем лучше. Это привычка, как у собаки, я не лучше собаки, даже намного хуже самой обычной псины, но забери у меня это – и не останется вообще ничего.
Майти Буш. Смеюсь как лошадь. Я сейчас много смеюсь – из-за этой гремучей смеси счастья и подавленности, как от текилы с корицей, после которой точно буду блевать до утра и лежать на полу, мечтая подохнуть.
Росомаха. Пушистый и как всегда. Нуждается во мне. Заменяет ребенка.
Из детства помню: квадраты плит на домах-пятиэтажках, маленькие комнаты, спертый воздух, убогий звук из бандуры, сереющее небо и очень солнечные дни, желтый луг как на старых фотографиях, уже покрытый выцветшей пленкой времени, заводы, цеха, дым, пар, железные конструкции, бетонные постройки, высоченные трубы, уходящие в небо как Вавилонские башни; красивее, ближе Эйфелевой, хотя и Эйфелева тоже ничего. Весь мир называет ее уродливой, но мне она всегда нравилась внешне. Запахи бьют в лицо, когда сейчас катаюсь на велосипеде по промышленным районам: Финский залив, вода, река, тут же – остро – рыба, свежая, ее разрезают, потом – помойка, гниль, мусор, бомжи, старые диваны, набитые пылью старые диванные подушки, срезанные ножки кресел, дерево, шашлык, свежие весенние мокрые ветки, плюхающая под колесами грязь, слякоть, мокрая, разжиженная земля, масло на железной дороге, Юнона, машины, бензин, керосин, газы, холодный воздух, облака, Окей, овощи и фрукты с орехами и йогуртами вместе; прохладная весна, когда ветер дует прямо в шею и уши, а потом внезапно выходит солнце, и все наши уродливые дома начинают светиться, и становится очень тепло.
У Магне слегка дряблеющее лицо, когда на него светят софиты сзади и обнажают уставшую кожу, уголки губ оттянуты вниз. Когда он поднимает палец вверх, как бы говоря: сейчас мое соло, сейчас я!, он очень молодой, и двигается он абсолютно так же, как тридцать лет назад – может, поменьше двигает бедрами, а может, сейчас даже больше – я смотрю на его сосредоточенное лицо, потом он начинает кричать, петь, прыгать, и смотрит на меня, а я смотрю на него, и знаю, что такой момент случается очень редко; когда ты смотришь на человека и понимаешь, что вот сейчас, в эту короткую секунду вы думаете об одном и том же. Через день или два меня здесь не будет, так что танцуй, кричи, но только не засовывай в себя все это слишком глубоко, потому что мы уедем, уже до следующего года, а то и насовсем; никто ведь не знает, что стукнет мне в башку, или Полу – каждый концерт теперь может быть последним. Это только секунда, а потом – все, но этого достаточно; да и этот короткий обмен грустно-радостными взглядами, он приносит только счастье, потому что он настоящий. В отличие от большинства вещей, которые происходят до и после, это настоящий момент, потому что я общаюсь с человеком, а это так редко со мной происходит. Не нужно мне сто фоток с ним и автограф и чтобы он похлопал меня по спине и сказал: перестань грустить по времени, которого не помнишь, я уже по нему не грущу, живи дальше; не нужно мне, чтобы он меня убеждал в том, что жизнь прекрасна и что я просто меланхолик и в депрессии и устала – вот так, одной секунды достаточно. Это я, это мы – это так, как произошло, и ничего больше произойти не могло.
Иногда мне нравится быть взрослой и понимать некоторые вещи, потому что знание не только ранит, оно еще и дает облегчение, причем чаще, чем можно того ожидать.
Сейчас сижу и долблюсь с этим дипломом. Осталось совсем чуть-чуть поднажать, но сил у меня нет совсем. Я не страдаю, - мне просто надоела уже учеба. На все остальное энергия есть. Я накатываю по пять часов на велосипеде и духовно обогащаюсь, застревая в болоте в парке Ленина и пялясь на застроенную набережную на Маршала Захарова, выезжая из-под колес сидана на Ленинском. Все хорошо на фоне той перманентной разрухи и жопы, которой разукрашен мой мир. В принципе, все плохо, потому что я очень одинокий человек, и от этого мне грустно, и я пылающе и искренне ненавижу 97% людей, которые меня окружают, что ж; что выросло то выросло. А кто говорил, что мизантропам легко? Зато у меня есть велосипед, и весна в этом году ну просто чудная. Куча хороших-хороших дней. Мы с Эрженой ездили недавно аж на Ломоносовский проспект, это 15 километров в одну сторону, мы ехали по мостам и вдоль еврейского кладбища, это так красиво, Питер такой классный в своем упадке и уродстве, а ведь я люблю все это по привычке, как когда меня спросили: почему ты веришь в Бога? И я тогда ответила: потому что меня к этому приучила бабушка, и поняла, насколько я похерена как человек. Вот и с этими заводами так же: я люблю все эти фабрики, одновременно ненавидя их, потому что в детстве папа таскал меня на работу и в гараж. Чем грязнее, железнее и пыльнее – тем лучше. Это привычка, как у собаки, я не лучше собаки, даже намного хуже самой обычной псины, но забери у меня это – и не останется вообще ничего.
воскресенье, 10 апреля 2016
Логин
У меня болезненный вид. В универе спрашивают, не пью ли я перед парами. Под глазами окружности диаметром с Цюрих землисто-серого цвета. Позавчера, или поза-позавчера, я не знаю, мне показалось, что из зеркала на меня смотрит труп.
Я не знаю, я сплю по восемь часов, потому что теперь отрубаюсь еще до полуночи, ем постоянно, я всегда ем, я почти никогда не прекращаю есть, и я много гуляю, так как мне надо дописывать диплом, но на улице хороший апрель. Да и март был очень хороший. Хорошая весна в этом году. В мире вообще хорошо. Много красивых вещей, радостных. Но просто они обходят стороной. У меня радости нет. Где радость? Может быть, под кроватью? Нееет, там только кошачья шерсть. Где же вся радость? Может быть, в микроволновке? Нет ее. Или в шкафу? Нет, там свитера и джинсы. Где ты? Алло, мистер Холмс, кто-то забрал всю мою радость. Как, Никита, у вас же было ее столько, что хоть попой ешь, после десятого-то марта. Да, мистер Холмс, но с десятого марта прошел уже месяц без одного дня, алби гон ин а дэй о ту не резиновый, вообще-то, он и так проработал больше, чем обычно.
Села на велосипед и поехала с Эрженой на другой конец города. В свой рабочий день. Большей идиотской безответственности представить просто нельзя. У меня может появиться рейс в любую минуту, и меня попросят быть на работе через десять минут, а я в пятнадцати километрах от дома на велосипеде без денег. Но сегодня мне, вроде как, повезло. Мне просто очень хотелось уйти из дома, я не могу находиться там, когда кто-то есть, и не могу торчать там одна, я просто не могу больше.
Как описать катания на велосипеде. Некоторые люди любят кораблики собирать, кто-то вышивает себе жучков или вяжет свитера, а я люблю свой велосипед, его зовут Тони, и он чувствует меня. Когда я с ним, я знаю точно, что не пропаду. Потому что я со своим велосипедом. На велосипеде теоретически можно добраться куда угодно. Мы приехали в какой-то Окей, где Эржена все искала свои орехи, а я плелась за ней в своей оверсайз куртке, в которой я хожу осенью, зимой, в апреле, а потом иногда в августе, и там на одной из касс стояла такая приятная девушка и так жалостливо посмотрела на меня, что, мне показалось, будто я тут ползу на руках, а ноги мне оторвало на войне, за которую у меня на спине висит сорок орденов.
И потом мы купили мне холодный чай в бутылке, а бутылка поместилась мне в карман, и я ехала с этой бутылкой в кармане, а та стучала мне по колену: бом, бом, бом, выпей меня и выкини уже; а я ехала и думала о рыбах из отдела морепродуктов, которые плавают в этих огромных аквариумах: не ешьте нас, пожалуйста, мы просто рыбы. И об Эржене, которая не умеет заезжать на велосипеде даже на самый низкий поребрик; об Ире, которая спрашивала на днях, есть ли у меня на нее свободное время; на Иру у меня есть все время мира. Словом, думала обо всем, кроме себя. Иногда, когда ты стоишь дома с пылесосом и пытаешься не сдохнуть прямо на месте, надо просто сесть на велик и ехать куда-нибудь и не думать. Это даже не усилие, а некая привилегия: можно. Все. Не думай.
Мы ехали по пыльным улицам, я раздумывала о том, почему младенцев не водят на поводках, смотрела на поезда и новые дома, которые растут по всему городу как сорняки, запрокидывала голову и смотрела, как они падают, падают, падают на меня. И еще мы переехали четыре или пять мостов. Это будто ты поднимаешься надо всем миром и катишь где-то наверху, а по железным путям внизу ползут электрички. Ту-дуу-фшииии, мы электрички. Привет, электрички. Я прочла Мальчика-мясника, и теперь разговариваю со всеми неодушевленными предметами и не беру чужую речь в кавычки. И едут машины: с мигалками и фарами; друг за другом, вших, вших, вших, проносятся, а тебе за ними в лицо летит песчаная буря. Когда мы съезжали с очередного моста, у нас были лица как у негритят, и у меня на зубах скрипел песок, но в рот-то он мне попадал оттого, что я ехала с раззявленной от восторга пастью. Мой чертов застроенный город, которому уже совсем недалеко до двухэтажного Бангкока или вымирающего Пекина, такой задымленный и пасмурный, такой красивый, когда ты оголяешься словно провод, и бросаешься на него как на пику, широко раскрывая глаза. Он бросает между век пыль и песок и грязь и выхлопные газы, но у него индустриальное очарование скрежещущего металла, харизма стоящих друг на друге бетонных блоков и жизнеутверждающе спешащих друг за другом машин. А если слушать любимую музыку, когда едешь через него, то радость возвращается.
Я дослушалась до того, что, переезжая Володарский мост под песню, которую должны включить на моих похоронах (или на церемонии кремации, что более вероятно), глядя на мелкие воронки на Неве и чертово колесо вдали, я вдруг перелетела перекладину. Меня накрыло счастьем, будто в меня врезался товарный поезд. Я перелетела через перекладину и оказалась на другой стороне. Мир такой красивый, я решила, что приеду домой и всем расскажу об этом: маме, Лине, Росомахе, Баде. Мир прекрасный. Я еду и смотрю по сторонам: все так хорошо. Вечер оживляет краски. Солнце не фонит, и все цвета оживают и начинают играть с тенями. Петербург может менять лица как слайды, в него украдено и натаскано столько, что он в какой-то момент стал городом, в котором ты можешь найти любое место на Земле; но ни в одном месте на Земле ты больше не найдешь Петербурга.
Мы накатали 70 песен и столько цыпок на руках, что теперь больно от теплой воды. Да, и еще, я всегда пою, мне стоило бы сходить на Голос на досуге, потому что я с детства имею мерзкую привычку постоянно петь. Всегда. Когда я мою посуду. Когда я сижу на паре. Когда я делаю уроки. Когда я катаюсь на велосипеде. Голоса у меня нет, слуха - так, чуть-чуть, ритмика хорошая, так что в целом, бывает и хуже - но когда я на велосипеде... я пытаюсь представить, как меня видят люди, мимо которых я пролетаю. Вот ты идешь себе в магазин за порошком стиральным, и по правому боку появляется: ЧЕК ВЭДЭРС ФРОМ Ё ХЭЭЭР, ЕЕЕЕЕЕ - и исчезает. Ты навсегда запоминаешь день, когда увидел на улице труп, ужасно поющий а-ха. Ну люблю я их. Люблю. Когда мне было пять, семь, тринадцать лет, папа без конца мотал их в машине по кругу. По двадцать, сто, двести раз. Они сидели у меня в печенках. Это ДЖАСТ ФОЛЛОУ Ё ЛАЙФЛАЙНС, я его вызубрила, я не знала, что за парень это поет, но я заочно его ненавидела, но я выросла на них. А теперь, теперь я заебываю папу, ох, как все обернулось, наверняка ты теперь жалеешь, да, пап. Нет, ни в коем случае, я ведь даже повесил фотку Мортена Харкета с автографом у себя в гараже. Хорошо, как-нибудь я достану тебе автограф Магне. А Магне это кто. А это который тун тун тун делает у них. Ой, да ладно, они же уже старперы. Ну, не старперее тебя - тебе сорок семь, и у тебя инсульт мозга каждую неделю, не все люди стареют в принципе, некоторые всегда готовы стоять на голове на скейтборде. Я вот тоже не буду стареть, я покончу с собой лет в сорок. Что ты сказала. Ничего.
Я не знаю, я сплю по восемь часов, потому что теперь отрубаюсь еще до полуночи, ем постоянно, я всегда ем, я почти никогда не прекращаю есть, и я много гуляю, так как мне надо дописывать диплом, но на улице хороший апрель. Да и март был очень хороший. Хорошая весна в этом году. В мире вообще хорошо. Много красивых вещей, радостных. Но просто они обходят стороной. У меня радости нет. Где радость? Может быть, под кроватью? Нееет, там только кошачья шерсть. Где же вся радость? Может быть, в микроволновке? Нет ее. Или в шкафу? Нет, там свитера и джинсы. Где ты? Алло, мистер Холмс, кто-то забрал всю мою радость. Как, Никита, у вас же было ее столько, что хоть попой ешь, после десятого-то марта. Да, мистер Холмс, но с десятого марта прошел уже месяц без одного дня, алби гон ин а дэй о ту не резиновый, вообще-то, он и так проработал больше, чем обычно.
Села на велосипед и поехала с Эрженой на другой конец города. В свой рабочий день. Большей идиотской безответственности представить просто нельзя. У меня может появиться рейс в любую минуту, и меня попросят быть на работе через десять минут, а я в пятнадцати километрах от дома на велосипеде без денег. Но сегодня мне, вроде как, повезло. Мне просто очень хотелось уйти из дома, я не могу находиться там, когда кто-то есть, и не могу торчать там одна, я просто не могу больше.
Как описать катания на велосипеде. Некоторые люди любят кораблики собирать, кто-то вышивает себе жучков или вяжет свитера, а я люблю свой велосипед, его зовут Тони, и он чувствует меня. Когда я с ним, я знаю точно, что не пропаду. Потому что я со своим велосипедом. На велосипеде теоретически можно добраться куда угодно. Мы приехали в какой-то Окей, где Эржена все искала свои орехи, а я плелась за ней в своей оверсайз куртке, в которой я хожу осенью, зимой, в апреле, а потом иногда в августе, и там на одной из касс стояла такая приятная девушка и так жалостливо посмотрела на меня, что, мне показалось, будто я тут ползу на руках, а ноги мне оторвало на войне, за которую у меня на спине висит сорок орденов.
И потом мы купили мне холодный чай в бутылке, а бутылка поместилась мне в карман, и я ехала с этой бутылкой в кармане, а та стучала мне по колену: бом, бом, бом, выпей меня и выкини уже; а я ехала и думала о рыбах из отдела морепродуктов, которые плавают в этих огромных аквариумах: не ешьте нас, пожалуйста, мы просто рыбы. И об Эржене, которая не умеет заезжать на велосипеде даже на самый низкий поребрик; об Ире, которая спрашивала на днях, есть ли у меня на нее свободное время; на Иру у меня есть все время мира. Словом, думала обо всем, кроме себя. Иногда, когда ты стоишь дома с пылесосом и пытаешься не сдохнуть прямо на месте, надо просто сесть на велик и ехать куда-нибудь и не думать. Это даже не усилие, а некая привилегия: можно. Все. Не думай.
Мы ехали по пыльным улицам, я раздумывала о том, почему младенцев не водят на поводках, смотрела на поезда и новые дома, которые растут по всему городу как сорняки, запрокидывала голову и смотрела, как они падают, падают, падают на меня. И еще мы переехали четыре или пять мостов. Это будто ты поднимаешься надо всем миром и катишь где-то наверху, а по железным путям внизу ползут электрички. Ту-дуу-фшииии, мы электрички. Привет, электрички. Я прочла Мальчика-мясника, и теперь разговариваю со всеми неодушевленными предметами и не беру чужую речь в кавычки. И едут машины: с мигалками и фарами; друг за другом, вших, вших, вших, проносятся, а тебе за ними в лицо летит песчаная буря. Когда мы съезжали с очередного моста, у нас были лица как у негритят, и у меня на зубах скрипел песок, но в рот-то он мне попадал оттого, что я ехала с раззявленной от восторга пастью. Мой чертов застроенный город, которому уже совсем недалеко до двухэтажного Бангкока или вымирающего Пекина, такой задымленный и пасмурный, такой красивый, когда ты оголяешься словно провод, и бросаешься на него как на пику, широко раскрывая глаза. Он бросает между век пыль и песок и грязь и выхлопные газы, но у него индустриальное очарование скрежещущего металла, харизма стоящих друг на друге бетонных блоков и жизнеутверждающе спешащих друг за другом машин. А если слушать любимую музыку, когда едешь через него, то радость возвращается.
Я дослушалась до того, что, переезжая Володарский мост под песню, которую должны включить на моих похоронах (или на церемонии кремации, что более вероятно), глядя на мелкие воронки на Неве и чертово колесо вдали, я вдруг перелетела перекладину. Меня накрыло счастьем, будто в меня врезался товарный поезд. Я перелетела через перекладину и оказалась на другой стороне. Мир такой красивый, я решила, что приеду домой и всем расскажу об этом: маме, Лине, Росомахе, Баде. Мир прекрасный. Я еду и смотрю по сторонам: все так хорошо. Вечер оживляет краски. Солнце не фонит, и все цвета оживают и начинают играть с тенями. Петербург может менять лица как слайды, в него украдено и натаскано столько, что он в какой-то момент стал городом, в котором ты можешь найти любое место на Земле; но ни в одном месте на Земле ты больше не найдешь Петербурга.
Мы накатали 70 песен и столько цыпок на руках, что теперь больно от теплой воды. Да, и еще, я всегда пою, мне стоило бы сходить на Голос на досуге, потому что я с детства имею мерзкую привычку постоянно петь. Всегда. Когда я мою посуду. Когда я сижу на паре. Когда я делаю уроки. Когда я катаюсь на велосипеде. Голоса у меня нет, слуха - так, чуть-чуть, ритмика хорошая, так что в целом, бывает и хуже - но когда я на велосипеде... я пытаюсь представить, как меня видят люди, мимо которых я пролетаю. Вот ты идешь себе в магазин за порошком стиральным, и по правому боку появляется: ЧЕК ВЭДЭРС ФРОМ Ё ХЭЭЭР, ЕЕЕЕЕЕ - и исчезает. Ты навсегда запоминаешь день, когда увидел на улице труп, ужасно поющий а-ха. Ну люблю я их. Люблю. Когда мне было пять, семь, тринадцать лет, папа без конца мотал их в машине по кругу. По двадцать, сто, двести раз. Они сидели у меня в печенках. Это ДЖАСТ ФОЛЛОУ Ё ЛАЙФЛАЙНС, я его вызубрила, я не знала, что за парень это поет, но я заочно его ненавидела, но я выросла на них. А теперь, теперь я заебываю папу, ох, как все обернулось, наверняка ты теперь жалеешь, да, пап. Нет, ни в коем случае, я ведь даже повесил фотку Мортена Харкета с автографом у себя в гараже. Хорошо, как-нибудь я достану тебе автограф Магне. А Магне это кто. А это который тун тун тун делает у них. Ой, да ладно, они же уже старперы. Ну, не старперее тебя - тебе сорок семь, и у тебя инсульт мозга каждую неделю, не все люди стареют в принципе, некоторые всегда готовы стоять на голове на скейтборде. Я вот тоже не буду стареть, я покончу с собой лет в сорок. Что ты сказала. Ничего.
понедельник, 28 марта 2016
Логин
27 марта, воскресенье
Пишу это, пока еще нахожусь в сознании. Сидела на работе. Наверно, это из-за этой дурацкой книги. Из-за двух дурацких книг – Мир Софии и Когда ты рядом. Вторая – та, где Стелла упала с дома и летела всего две секунды. Видимо, всякие откровения прямо таки рвутся из меня, потому что стоило нам с Ям лишь затронуть тему «уже перехотела ехать в США в принципе», из меня поперло про мою нестабильность и ветреность, и ничего, впрочем, ужасного в этом нет – только вот слово за слово, после того, как я очень живописно выложила ей, впервые за долгое время правильно и точно сформулировав эти состояния – я даже процитирую их, потому что очень уж хорошо вышло – нет, не процитирую, в общем, потом я вспомнила, как ездила на Крит, и после знакомства с Алоном пришла в отель и начала затягивать вокруг шеи телефонный провод. Я до сих пор не помню, что было дальше. Я помню, как он затягивает кожу, и больно, потому что резина зажимает ее, будто делают крапивку; как я лежу и рыдаю в ванной и разговариваю с Чарли и ковыряюсь в себе ножницами, но это было до того, потом я иду в комнату и пытаюсь себя придушить, потом откладываю шнур, потому что у меня не хватает сил… и дальше темнота.
И Ям ответила: охуительно. Она считает, это охуительно. Потому что есть что вспомнить. Охуительно. Она сказала. Охуительно. И это так ударило меня по лицу, что у меня голова изнутри запульсировала. Мне вдруг стало так больно – и сейчас, когда я снова пишу это слово, мне так больно, что мне хочется орать. Потому что это нечестно. И это дало мне понять, что во мне все еще что-то есть – такое, что делает мне больно. И одно воспоминание об этом – а ведь я не могу заткнуться, я, как Стюарт, все всем рассказываю в надежде, что слова истончатся как кожа, и все исчезнет – одно воспоминание об этом заставляет мою голову пульсировать изнутри, и когда кто-то – как Кристина или Ям – смеется над этим… вот тогда я и понимаю, как это больно. По-настоящему. На какое-то мгновение мне даже кажется, что я не симулянтка. Может быть, от этого, оттого, что мне стало так грустно, все и пошло наперекосяк сегодня: самолет прилетел, я стала заполнять бухгалтерию и не обнаружила целой пачки справок кассира. Вот, еще раз: вчера я ушла с работы в одиннадцать вечера. Я заполняла справку - в файлике еще было их достаточно, но скоро уже надо будет делать новые. Я даже подумала про себя: скоро надо будет отксерить. И положила в ящик. Я ведь не шизофреничка? У меня же нет биполярного расстройства? На работу сегодня я пришла к одиннадцати и, конечно, не стала ничего проверять. Я открыла ящик и стала искать эти справки сейчас, в десять вечера, и их нигде не было. Я несколько раз перебрала все бумаги в полке, просмотрела все файлики внутри, открыла все ящики, весь бар, все холодильники, посмотрела под столами и даже в посудомойке – чувствуя себя ужасно глупо – сходила на администрацию и спросила, не приходил ли кто-нибудь, пока меня не было – и их нигде нет. Кому надо забирать пачку справок кассира? Кто придет грабить бар, где в ящике лежит ключ от сейфа, оставит деньги и заберет пачку справок? Знаешь, вот с такой незначительной и совершенно не имеющей никакого смысла белиберды начинаются все остросюжетные фильмы, герои которых обязаны иметь немалую выдержку и сообразительность. А у меня ни того, ни другого нет. Я на днях покаталась четыре часа на велосипеде и чуть не умерла от инфаркта.
И тогда у меня пошатнулся мир, потому что я же теперь рационалист и циник, я всему ищу объяснение. Справок в ящике нет. Это такая маленькая деталь, которая никак не влияет на ход событий, но это также словно одна топорщущаяся волосина на идеально ровной вычесанной поверхности кофты. И это совершенно не имеет смысла.
Иногда случаются такие дни, когда я мечтаю потерять память. Когда разум сам начинает думать о Билле, о Крите, о том, как я бежала под автобус, о том, как меня целовал Виталик, я закрываю глаза и хочу потерять память. Я готова даже отдать за это все хорошие воспоминания, потому что иначе просто никак – нельзя изъять только плохое. Когда ты умираешь, тебе уже все равно, и когда я потеряю все хорошие воспоминания, я не буду их помнить, и мне тоже будет все равно. Пусть я не узнаю лица кого-то близкого или своего кота – но я хотя бы не буду помнить обо всем остальном. И как будто специально сразу после этого весь мир теряет гравитацию. Я иду домой с работы, и вся жизнь кажется затянувшейся песней Low Roar. Холодно, монотонно, и меня нет. Я вижу, как перед глазами двигается улица – как в фильме: плавно проплывают фонари и люди – я не чувствую пальцев. Я сейчас сидела и не чувствовала, что одна рука лежит на другой, пока не посмотрела на свои руки. Я иду, иду, шагаю куда-то, ноги меня несут (спасибо им огромное; где бы я была без своего встроенного автопилота, да я бы просто упала в канаву где-нибудь), но я не чувствую решительно ничего, и это не как равнодушие – это как будто кто-то взял нож для бумаги и аккуратно вырезал меня по контуру и выбросил из Вселенной. Все. Меня нет. Я смотрю кино. И обычно тогда появляется ощущение, что вот-вот произойдет что-то ужасное, потому что обычно это такое предсостояние свечения, когда случается нечто, поворачивающее ход событий. Но в последние годы раз за разом ничего не происходит. Я просто прихожу домой и мало-помалу прихожу и в себя тоже.
Я иногда тоскливо думаю еще – где-то там, далеко, мои любимые люди, которые меня не знают.
Я спрашиваю себя: галлюцинирую ли я, не пытается ли исчезнувшая папка со справками подсказать мне что-то, не стучится ли это кто-то с той стороны колбы, чтобы разбудить меня? Вещи просто улетают вникуда и больше не возвращаются. Было ли все, что я пережила за этот день, реальным, и было ли это сегодня? Такса, которую я гладила по пути с работы? Абика приехала к нам пить чай? Я разложила на столе кофту, чтобы вычистить ее от шерсти Росомахи, а он на нее улегся? Шершавые обломанные ногти, неловко скребущие по экрану айфона? Исчезнувшие справки? Это кто-то там присел за деревом? Зачем, ради бога, кому-то в десять часов сидеть на улице Пилотов на обочине, притаившись за деревом?
А потом я пришла домой, и там мама ставит чай, и все возвращается обратно. Я просто с небольшой дыркой в груди оттого, как Ям обошлась со мной. Ненавижу, когда люди делают это с собой – показывают мне это. Я идеализирую их, я считаю их друзьями, но они на самом деле так далеко, а ее мне не хочется терять. Но она не понимает. Мы такие разные. Я пытаюсь говорить с ней, и мы говорим и говорим, но мы просто как будто в двух разных мирах.
В детстве у меня была кассета с мультиком про Розовую Пантеру – и там был зажеван конец пленки. Мультфильм обрывался на моменте, когда начинался Том и Джерри, и они делали что-то в таком доме с зелеными стенами внутри. Я помню, как смотрела его, и все обрывалось. Нет, не так. Розовая Пантера обрывалась на полпути, и начинался мультик про Тома и Джерри. Наверно, родители как-то неровно записали. Ну вот, и время от времени они укорачивались или удлинялись – иногда Пантера шла дольше, и Том и Джерри начинались с другого момента. Сейчас я понимаю, что пленка зажевалась, и неравномерно разматывалась каждый раз, когда я ставила кассету заново. А тогда для меня это было диким парадоксом, такой здоровенной дырой в плотной ткани реальности, которую кто-то сделал циркулем. Этого просто не могло быть. Это выходило за рамки понимания. Как сейчас – исчезновение справок. Кто их забрал и на кой черт?
Такая же фигня происходила со мной – и до сих пор иногда происходит – с песнями. Linkin Park – Part of me, Low Roar – Tonight tonight, Apparatjik – Look Kids. Там в конце долгий звук уже после самой песни – треск или стрекот или механическое жужжание. Каждый раз этот звук жужжит по-разному, разное количество времени. Иногда – меньше минуты. Иногда – полчаса, и я понимаю, что это мой мозг и факт того, насколько я сосредотачиваюсь на этом звуке. Но с другой стороны – звук на записанной дорожке становится то длиннее, то короче. С ума сойти. Иногда я так близка к безумию, что чувствую его онемевшей кожей.
Пишу это, пока еще нахожусь в сознании. Сидела на работе. Наверно, это из-за этой дурацкой книги. Из-за двух дурацких книг – Мир Софии и Когда ты рядом. Вторая – та, где Стелла упала с дома и летела всего две секунды. Видимо, всякие откровения прямо таки рвутся из меня, потому что стоило нам с Ям лишь затронуть тему «уже перехотела ехать в США в принципе», из меня поперло про мою нестабильность и ветреность, и ничего, впрочем, ужасного в этом нет – только вот слово за слово, после того, как я очень живописно выложила ей, впервые за долгое время правильно и точно сформулировав эти состояния – я даже процитирую их, потому что очень уж хорошо вышло – нет, не процитирую, в общем, потом я вспомнила, как ездила на Крит, и после знакомства с Алоном пришла в отель и начала затягивать вокруг шеи телефонный провод. Я до сих пор не помню, что было дальше. Я помню, как он затягивает кожу, и больно, потому что резина зажимает ее, будто делают крапивку; как я лежу и рыдаю в ванной и разговариваю с Чарли и ковыряюсь в себе ножницами, но это было до того, потом я иду в комнату и пытаюсь себя придушить, потом откладываю шнур, потому что у меня не хватает сил… и дальше темнота.
И Ям ответила: охуительно. Она считает, это охуительно. Потому что есть что вспомнить. Охуительно. Она сказала. Охуительно. И это так ударило меня по лицу, что у меня голова изнутри запульсировала. Мне вдруг стало так больно – и сейчас, когда я снова пишу это слово, мне так больно, что мне хочется орать. Потому что это нечестно. И это дало мне понять, что во мне все еще что-то есть – такое, что делает мне больно. И одно воспоминание об этом – а ведь я не могу заткнуться, я, как Стюарт, все всем рассказываю в надежде, что слова истончатся как кожа, и все исчезнет – одно воспоминание об этом заставляет мою голову пульсировать изнутри, и когда кто-то – как Кристина или Ям – смеется над этим… вот тогда я и понимаю, как это больно. По-настоящему. На какое-то мгновение мне даже кажется, что я не симулянтка. Может быть, от этого, оттого, что мне стало так грустно, все и пошло наперекосяк сегодня: самолет прилетел, я стала заполнять бухгалтерию и не обнаружила целой пачки справок кассира. Вот, еще раз: вчера я ушла с работы в одиннадцать вечера. Я заполняла справку - в файлике еще было их достаточно, но скоро уже надо будет делать новые. Я даже подумала про себя: скоро надо будет отксерить. И положила в ящик. Я ведь не шизофреничка? У меня же нет биполярного расстройства? На работу сегодня я пришла к одиннадцати и, конечно, не стала ничего проверять. Я открыла ящик и стала искать эти справки сейчас, в десять вечера, и их нигде не было. Я несколько раз перебрала все бумаги в полке, просмотрела все файлики внутри, открыла все ящики, весь бар, все холодильники, посмотрела под столами и даже в посудомойке – чувствуя себя ужасно глупо – сходила на администрацию и спросила, не приходил ли кто-нибудь, пока меня не было – и их нигде нет. Кому надо забирать пачку справок кассира? Кто придет грабить бар, где в ящике лежит ключ от сейфа, оставит деньги и заберет пачку справок? Знаешь, вот с такой незначительной и совершенно не имеющей никакого смысла белиберды начинаются все остросюжетные фильмы, герои которых обязаны иметь немалую выдержку и сообразительность. А у меня ни того, ни другого нет. Я на днях покаталась четыре часа на велосипеде и чуть не умерла от инфаркта.
И тогда у меня пошатнулся мир, потому что я же теперь рационалист и циник, я всему ищу объяснение. Справок в ящике нет. Это такая маленькая деталь, которая никак не влияет на ход событий, но это также словно одна топорщущаяся волосина на идеально ровной вычесанной поверхности кофты. И это совершенно не имеет смысла.
Иногда случаются такие дни, когда я мечтаю потерять память. Когда разум сам начинает думать о Билле, о Крите, о том, как я бежала под автобус, о том, как меня целовал Виталик, я закрываю глаза и хочу потерять память. Я готова даже отдать за это все хорошие воспоминания, потому что иначе просто никак – нельзя изъять только плохое. Когда ты умираешь, тебе уже все равно, и когда я потеряю все хорошие воспоминания, я не буду их помнить, и мне тоже будет все равно. Пусть я не узнаю лица кого-то близкого или своего кота – но я хотя бы не буду помнить обо всем остальном. И как будто специально сразу после этого весь мир теряет гравитацию. Я иду домой с работы, и вся жизнь кажется затянувшейся песней Low Roar. Холодно, монотонно, и меня нет. Я вижу, как перед глазами двигается улица – как в фильме: плавно проплывают фонари и люди – я не чувствую пальцев. Я сейчас сидела и не чувствовала, что одна рука лежит на другой, пока не посмотрела на свои руки. Я иду, иду, шагаю куда-то, ноги меня несут (спасибо им огромное; где бы я была без своего встроенного автопилота, да я бы просто упала в канаву где-нибудь), но я не чувствую решительно ничего, и это не как равнодушие – это как будто кто-то взял нож для бумаги и аккуратно вырезал меня по контуру и выбросил из Вселенной. Все. Меня нет. Я смотрю кино. И обычно тогда появляется ощущение, что вот-вот произойдет что-то ужасное, потому что обычно это такое предсостояние свечения, когда случается нечто, поворачивающее ход событий. Но в последние годы раз за разом ничего не происходит. Я просто прихожу домой и мало-помалу прихожу и в себя тоже.
Я иногда тоскливо думаю еще – где-то там, далеко, мои любимые люди, которые меня не знают.
Я спрашиваю себя: галлюцинирую ли я, не пытается ли исчезнувшая папка со справками подсказать мне что-то, не стучится ли это кто-то с той стороны колбы, чтобы разбудить меня? Вещи просто улетают вникуда и больше не возвращаются. Было ли все, что я пережила за этот день, реальным, и было ли это сегодня? Такса, которую я гладила по пути с работы? Абика приехала к нам пить чай? Я разложила на столе кофту, чтобы вычистить ее от шерсти Росомахи, а он на нее улегся? Шершавые обломанные ногти, неловко скребущие по экрану айфона? Исчезнувшие справки? Это кто-то там присел за деревом? Зачем, ради бога, кому-то в десять часов сидеть на улице Пилотов на обочине, притаившись за деревом?
А потом я пришла домой, и там мама ставит чай, и все возвращается обратно. Я просто с небольшой дыркой в груди оттого, как Ям обошлась со мной. Ненавижу, когда люди делают это с собой – показывают мне это. Я идеализирую их, я считаю их друзьями, но они на самом деле так далеко, а ее мне не хочется терять. Но она не понимает. Мы такие разные. Я пытаюсь говорить с ней, и мы говорим и говорим, но мы просто как будто в двух разных мирах.
В детстве у меня была кассета с мультиком про Розовую Пантеру – и там был зажеван конец пленки. Мультфильм обрывался на моменте, когда начинался Том и Джерри, и они делали что-то в таком доме с зелеными стенами внутри. Я помню, как смотрела его, и все обрывалось. Нет, не так. Розовая Пантера обрывалась на полпути, и начинался мультик про Тома и Джерри. Наверно, родители как-то неровно записали. Ну вот, и время от времени они укорачивались или удлинялись – иногда Пантера шла дольше, и Том и Джерри начинались с другого момента. Сейчас я понимаю, что пленка зажевалась, и неравномерно разматывалась каждый раз, когда я ставила кассету заново. А тогда для меня это было диким парадоксом, такой здоровенной дырой в плотной ткани реальности, которую кто-то сделал циркулем. Этого просто не могло быть. Это выходило за рамки понимания. Как сейчас – исчезновение справок. Кто их забрал и на кой черт?
Такая же фигня происходила со мной – и до сих пор иногда происходит – с песнями. Linkin Park – Part of me, Low Roar – Tonight tonight, Apparatjik – Look Kids. Там в конце долгий звук уже после самой песни – треск или стрекот или механическое жужжание. Каждый раз этот звук жужжит по-разному, разное количество времени. Иногда – меньше минуты. Иногда – полчаса, и я понимаю, что это мой мозг и факт того, насколько я сосредотачиваюсь на этом звуке. Но с другой стороны – звук на записанной дорожке становится то длиннее, то короче. С ума сойти. Иногда я так близка к безумию, что чувствую его онемевшей кожей.
вторник, 22 марта 2016
Логин
Пошла-ка ты нахуй.
Повторяйте почаще.
Повторяйте почаще.
воскресенье, 20 марта 2016
Логин
Потому что пока я не вывалю из себя все, пока не выговорюсь, дальше никто тут не двинется. Чарльз уже серьезно страдает - не больше, чем летом, когда мы пересматривали Дневники Вампира, конечно нет; но страдает. Прилично. Просто он у меня как... Если бы я была Декстером, разрезая тела у себя на операционном столе, что бы я делала? Правильно - надела бы дождевик из Футуро... Футур... ебать мою жизнь, я начинаю забывать названия. Я действительно стара.
Короче, если бы я резала кого-то, я бы надела на себя полиэтиленовый пакет, чтобы не запачкать одежду, и вся кровь, выбрызгивающая из артерий, была бы на нем. Чарльз - этот пакет. Когда меня пидорасит, когда меня колбасит, когда я не могу есть неделями, когда у меня гиперактивность - вся кровь летит в него, потому что он - моя промокашка. Так что - ради Чарли - я хочу еще раз поговорить об этом. А может, и не только для него. Может, потому что вспоминать это - сплошное удовольствие.
Все начинается прямо на рельсах. В километре от дома - железная дорога, и надо перебраться через две полосы путей, чтобы оказаться на таком длинном, вытянутом лугу, который раньше уходил в лесок, а теперь его надвое разрезает КАД. По поводу трассы ничего сказать не могу, так как она меня почему-то радует; может, ее построили вовремя, потому что я в принципе ненавижу все, что начинается на ИНДУСТР и заканчивается на ИАЛИЗАЦИЯ.
За путями - какой-то игривый скат, маленький холмик, утыканный кустами так, что пока идешь, думаешь: ну все, еще шаг - и я в Нарнии. Только вот - иронично - всю жизнь, когда я проходила по этой тоненькой тропке, меня клонило скорее куда-то в Тома Сойера; в 2014 я посмотрела фильм "Камила и вор" и все поняла.
Это - Долина Зеленой Жопы. Я до сих пор, уже переехав в другой район, проделываю немалый путь в летние деньки, только для того, чтобы погулять по Долине Зеленой Жопы, пройти ее, ухлестываясь крапивой по шее, войти в Нигду и, проскользив по ее закругленным улочкам, выйти на шоссе за город. Это чудесный путь. Я открыла это место заново уже когда мне было 14 лет; после своей ядерной зимы. Первой зимы, после которой каждая зима была ядерной. "Я иду по улице и понимаю, что вот-вот просто упаду замертво, и снежинки взовьются вверх, и все будут просто проходить мимо, потому что я умру, не умерев".
Там все зеленое и на редкость провинциальное. Только что ты была в городе - пусть и на краешке его, грубо говоря, - а тут уже бац! и коровы. Ферма. Лошади топчутся. Но до них еще надо дойти - через колючее поле трехметровых растений, высшая цель жизни которых - содрать с тебя кожу и подкинуть тебе за шиворот клопов и клещей.
Но когда ты проходишь мимо этих пегих лошадей, флегматично помахивающих головами, как очень-очень обдолбанные металлисты на концертах, ты ощущешь само бытие, потому что наступает какой-то момент перехода. И даже если день пасмурный, и все вокруг такое серо-голубое, почему-то кажется, что на самом деле небо желтое, и откуда-то очень слабо слышно Doors. Причем антураж соответствует: вокруг в земле колодцы с чем-то синим, впереди - упавшие сгнившие заборы и заросли неухоженных диких цветов и акации. Начинается Нигда, в народе - Горелово. Если кто не знает, что такое Горелово, могу привести Нью-Йоркский аналог этого поселения: Хеллс Китчен.
Когда ты в Долине Зеленой Жопы, ты никогда не чувствуешь себя в одиночестве. Может быть, только я себя так чувствую там. Может быть, я вообще придумываю все эти ощущения и никто вообще не смог бы разделить их со мной, потому что у меня есть Чарли, и мы с ним такая странная смесь мизантропа, интроверта, экстраверта и фантазирующего лгунишки, который тщится каждое место на планете присваивать себе и вить из него целые истории. Но в Долине Зеленой Жопы с тобой тихо ходят призраки детства; души людей, которые все еще живы и в здравии и довольно бодро притопывают ножками на концертах; души выдуманных персонажей которые навсегда стали твоими братьями и сестрами, потому что ты такой замкнутый фантазер, которому интереснее быть с самим собой и героями из книг и клипов, чем с настоящими людьми. Проходя сквозь эти заросли и утопая в них, оступаясь и протыкая ногу окаменевшей травой, чувствуешь себя дико, свободно и совсем-совсем не в одиночестве. Чувстуешь себя диаметрально противоположно одиночеству. Полноценным. Я не представляю, что со мной будет, если я вдруг вернусь в Норвегию и пройдусь там по их полю. Наверно, я поймаю дзен, и просто распадусь на атомы и улечу.
В Нигде, когда идешь по улочке, есть большой шанс получить по голове летящей из-за забора бутылкой. Со мной такое было. Это вообще странное в своем противоречии место. Новые, модные дома со старыми и заброшенными, домами-скелетами, которые просвечивают сваями насквозь. Ухоженные дворы с вишневыми кустами, грядки - и разруха, выжженная земля, тощие собаки, лениво лежащие на солнце. И как апофеоз - внезапно появляющаяся река с каким-то стимпанковским, очень крепким, толстым мостом. Можно стоять на нем долго-долго и смотреть, как под ногами меееедленно плывут водоросли и отходы. Они плывут так медленно оттого, что там уже скорее не вода, а жидкость такой консистенции, как мои зелья, которые я в детстве варила на кухне из шампуней, кремов и еще хер знает какой дребедени.
И вот, ты, рыцарь путешествий, или, как выразился однажды мой одноклассник, хренов юннат, наконец выходишь на шоссе, по которому как ни в чем не бывало носятся машины. Для меня это всегда удивительно, потому что я за этот путь прохожу через приключение. Я вся в грязи, земле, песке, я пахну лошадьми, я немного седа оттого, что в Нигде ко мне приставали бомжи с ножами - и в ушах гудит после той спокойной природной тишины. А тут - все тот же гребаный город. Все те же гребаные машины. Едут в Красное Село. Через дорогу - маленький магазинчик 24/7 - наш оплот: когда мы еще школьниками совершали наши переходы через Долину Зеленой Жопы, мы к ночи были дико голодными и бежали в этот магазин, и он всегда мил теперь для взгляда.
На этом все заканчивается - но на самом деле, нет. Ностальгия не кончится никогда. Ведь все это - места славы моего детства. Я так люблю заниматься этим - сидеть и страдать по прошлому. По моим самым первым годам жизни, которые я помню довольно смутно; дальше, по годам, когда меня еще не было. Я нашла концерт a-ha 94 года, они выступали в Петербурге 19 июня - ровно через неделю после моего рождения. Я еще лежала в Павлова с мамой. А они все уже были женаты. И вот это - вот это - то, что я никому не могу объяснить, как ни стараюсь - вот это делает мне больно. И одновременно хорошо. Потому что они все еще со мной. Они были с моим папой - а теперь они со мной.
На меня накатывает это по весне, каждые пару лет, и в это время я чувствую себя счастливее и несчастнее всего: я все яснее понимаю, что просто родилась очень поздно. У Sons of an Illustrious Father есть такая песня: слишком поздно рожденный. Это когда ностальгируешь по времени, в котором тебя не было и быть не могло. Из дневника: это даже не твоя вина, а какое-то распоряжение жизни. Не знаю, или судьбы. Или стечение обстоятельств. Если ты рождаешься в 94, а потом на тебя всю жизнь периодически накатывает сожаление, что ты опоздала на 40 лет, это стечение обстоятельств?
Я спрашиваю себя: что бы было, если бы мне было шестнадцать в 85 году? Может быть, у меня была бы юность, о которой я бы не жалела? Я не слишком довольна тем, как прошли эти десять лет между тем, когда мне было десять и двадцать. Ничего полезного или прекрасного я не сделала, влюблялась не в тех, и хороших событий, которые не причиняют мне боль, - раз, два, и обчелся. Тут роль еще и играет моя любовь натягивать чернильное пятно с одной точки на вообще все полотно; я мазохистка. Вот прямо настоящая. Я люблю, когда у меня что-то болит, и часто сама себе делаю больно, мне это приятно.
Всем хочется быть беззаботными всегда. Вечно. А восьмидесятые как раз таким временем мне и кажутся. Относительно спокойно в плане политики - если не считать иракских приключений, которые и положили начало той жопе, которая творится сейчас. Кстати говоря, то, что сейчас - это полный провал. Я уже говорила это сегодня Кристине: люди не ожесточаются по отношению ко всему и всем просто так, без причины. Не становятся мизантропами просто так, с такой злостью и желчью, что чтобы вывести из себя, не надо даже дышать. Налицо полное неприятие реальности. Постоянное ощущение разочарования, расстройства, разочарования в плане "Ребята, вы все один огромный фэйл". Я столько лет твержу это интернету. В восьмидесятых не было интернета. Зато был СССР. Я верю в СССР.
Иногда мне кажется, что я смогу прожить всю жизнь одной только ностальгией. Причем она не нужна никому, кроме меня. Все живут вперед - а я застряла где-то в прошлом. И, самое страшное, мне это очень нравится.
Короче, если бы я резала кого-то, я бы надела на себя полиэтиленовый пакет, чтобы не запачкать одежду, и вся кровь, выбрызгивающая из артерий, была бы на нем. Чарльз - этот пакет. Когда меня пидорасит, когда меня колбасит, когда я не могу есть неделями, когда у меня гиперактивность - вся кровь летит в него, потому что он - моя промокашка. Так что - ради Чарли - я хочу еще раз поговорить об этом. А может, и не только для него. Может, потому что вспоминать это - сплошное удовольствие.
Все начинается прямо на рельсах. В километре от дома - железная дорога, и надо перебраться через две полосы путей, чтобы оказаться на таком длинном, вытянутом лугу, который раньше уходил в лесок, а теперь его надвое разрезает КАД. По поводу трассы ничего сказать не могу, так как она меня почему-то радует; может, ее построили вовремя, потому что я в принципе ненавижу все, что начинается на ИНДУСТР и заканчивается на ИАЛИЗАЦИЯ.
За путями - какой-то игривый скат, маленький холмик, утыканный кустами так, что пока идешь, думаешь: ну все, еще шаг - и я в Нарнии. Только вот - иронично - всю жизнь, когда я проходила по этой тоненькой тропке, меня клонило скорее куда-то в Тома Сойера; в 2014 я посмотрела фильм "Камила и вор" и все поняла.
Это - Долина Зеленой Жопы. Я до сих пор, уже переехав в другой район, проделываю немалый путь в летние деньки, только для того, чтобы погулять по Долине Зеленой Жопы, пройти ее, ухлестываясь крапивой по шее, войти в Нигду и, проскользив по ее закругленным улочкам, выйти на шоссе за город. Это чудесный путь. Я открыла это место заново уже когда мне было 14 лет; после своей ядерной зимы. Первой зимы, после которой каждая зима была ядерной. "Я иду по улице и понимаю, что вот-вот просто упаду замертво, и снежинки взовьются вверх, и все будут просто проходить мимо, потому что я умру, не умерев".
Там все зеленое и на редкость провинциальное. Только что ты была в городе - пусть и на краешке его, грубо говоря, - а тут уже бац! и коровы. Ферма. Лошади топчутся. Но до них еще надо дойти - через колючее поле трехметровых растений, высшая цель жизни которых - содрать с тебя кожу и подкинуть тебе за шиворот клопов и клещей.
Но когда ты проходишь мимо этих пегих лошадей, флегматично помахивающих головами, как очень-очень обдолбанные металлисты на концертах, ты ощущешь само бытие, потому что наступает какой-то момент перехода. И даже если день пасмурный, и все вокруг такое серо-голубое, почему-то кажется, что на самом деле небо желтое, и откуда-то очень слабо слышно Doors. Причем антураж соответствует: вокруг в земле колодцы с чем-то синим, впереди - упавшие сгнившие заборы и заросли неухоженных диких цветов и акации. Начинается Нигда, в народе - Горелово. Если кто не знает, что такое Горелово, могу привести Нью-Йоркский аналог этого поселения: Хеллс Китчен.
Когда ты в Долине Зеленой Жопы, ты никогда не чувствуешь себя в одиночестве. Может быть, только я себя так чувствую там. Может быть, я вообще придумываю все эти ощущения и никто вообще не смог бы разделить их со мной, потому что у меня есть Чарли, и мы с ним такая странная смесь мизантропа, интроверта, экстраверта и фантазирующего лгунишки, который тщится каждое место на планете присваивать себе и вить из него целые истории. Но в Долине Зеленой Жопы с тобой тихо ходят призраки детства; души людей, которые все еще живы и в здравии и довольно бодро притопывают ножками на концертах; души выдуманных персонажей которые навсегда стали твоими братьями и сестрами, потому что ты такой замкнутый фантазер, которому интереснее быть с самим собой и героями из книг и клипов, чем с настоящими людьми. Проходя сквозь эти заросли и утопая в них, оступаясь и протыкая ногу окаменевшей травой, чувствуешь себя дико, свободно и совсем-совсем не в одиночестве. Чувстуешь себя диаметрально противоположно одиночеству. Полноценным. Я не представляю, что со мной будет, если я вдруг вернусь в Норвегию и пройдусь там по их полю. Наверно, я поймаю дзен, и просто распадусь на атомы и улечу.
В Нигде, когда идешь по улочке, есть большой шанс получить по голове летящей из-за забора бутылкой. Со мной такое было. Это вообще странное в своем противоречии место. Новые, модные дома со старыми и заброшенными, домами-скелетами, которые просвечивают сваями насквозь. Ухоженные дворы с вишневыми кустами, грядки - и разруха, выжженная земля, тощие собаки, лениво лежащие на солнце. И как апофеоз - внезапно появляющаяся река с каким-то стимпанковским, очень крепким, толстым мостом. Можно стоять на нем долго-долго и смотреть, как под ногами меееедленно плывут водоросли и отходы. Они плывут так медленно оттого, что там уже скорее не вода, а жидкость такой консистенции, как мои зелья, которые я в детстве варила на кухне из шампуней, кремов и еще хер знает какой дребедени.
И вот, ты, рыцарь путешествий, или, как выразился однажды мой одноклассник, хренов юннат, наконец выходишь на шоссе, по которому как ни в чем не бывало носятся машины. Для меня это всегда удивительно, потому что я за этот путь прохожу через приключение. Я вся в грязи, земле, песке, я пахну лошадьми, я немного седа оттого, что в Нигде ко мне приставали бомжи с ножами - и в ушах гудит после той спокойной природной тишины. А тут - все тот же гребаный город. Все те же гребаные машины. Едут в Красное Село. Через дорогу - маленький магазинчик 24/7 - наш оплот: когда мы еще школьниками совершали наши переходы через Долину Зеленой Жопы, мы к ночи были дико голодными и бежали в этот магазин, и он всегда мил теперь для взгляда.
На этом все заканчивается - но на самом деле, нет. Ностальгия не кончится никогда. Ведь все это - места славы моего детства. Я так люблю заниматься этим - сидеть и страдать по прошлому. По моим самым первым годам жизни, которые я помню довольно смутно; дальше, по годам, когда меня еще не было. Я нашла концерт a-ha 94 года, они выступали в Петербурге 19 июня - ровно через неделю после моего рождения. Я еще лежала в Павлова с мамой. А они все уже были женаты. И вот это - вот это - то, что я никому не могу объяснить, как ни стараюсь - вот это делает мне больно. И одновременно хорошо. Потому что они все еще со мной. Они были с моим папой - а теперь они со мной.
На меня накатывает это по весне, каждые пару лет, и в это время я чувствую себя счастливее и несчастнее всего: я все яснее понимаю, что просто родилась очень поздно. У Sons of an Illustrious Father есть такая песня: слишком поздно рожденный. Это когда ностальгируешь по времени, в котором тебя не было и быть не могло. Из дневника: это даже не твоя вина, а какое-то распоряжение жизни. Не знаю, или судьбы. Или стечение обстоятельств. Если ты рождаешься в 94, а потом на тебя всю жизнь периодически накатывает сожаление, что ты опоздала на 40 лет, это стечение обстоятельств?
Я спрашиваю себя: что бы было, если бы мне было шестнадцать в 85 году? Может быть, у меня была бы юность, о которой я бы не жалела? Я не слишком довольна тем, как прошли эти десять лет между тем, когда мне было десять и двадцать. Ничего полезного или прекрасного я не сделала, влюблялась не в тех, и хороших событий, которые не причиняют мне боль, - раз, два, и обчелся. Тут роль еще и играет моя любовь натягивать чернильное пятно с одной точки на вообще все полотно; я мазохистка. Вот прямо настоящая. Я люблю, когда у меня что-то болит, и часто сама себе делаю больно, мне это приятно.
Всем хочется быть беззаботными всегда. Вечно. А восьмидесятые как раз таким временем мне и кажутся. Относительно спокойно в плане политики - если не считать иракских приключений, которые и положили начало той жопе, которая творится сейчас. Кстати говоря, то, что сейчас - это полный провал. Я уже говорила это сегодня Кристине: люди не ожесточаются по отношению ко всему и всем просто так, без причины. Не становятся мизантропами просто так, с такой злостью и желчью, что чтобы вывести из себя, не надо даже дышать. Налицо полное неприятие реальности. Постоянное ощущение разочарования, расстройства, разочарования в плане "Ребята, вы все один огромный фэйл". Я столько лет твержу это интернету. В восьмидесятых не было интернета. Зато был СССР. Я верю в СССР.
Иногда мне кажется, что я смогу прожить всю жизнь одной только ностальгией. Причем она не нужна никому, кроме меня. Все живут вперед - а я застряла где-то в прошлом. И, самое страшное, мне это очень нравится.