Логин
27 марта, воскресенье
Пишу это, пока еще нахожусь в сознании. Сидела на работе. Наверно, это из-за этой дурацкой книги. Из-за двух дурацких книг – Мир Софии и Когда ты рядом. Вторая – та, где Стелла упала с дома и летела всего две секунды. Видимо, всякие откровения прямо таки рвутся из меня, потому что стоило нам с Ям лишь затронуть тему «уже перехотела ехать в США в принципе», из меня поперло про мою нестабильность и ветреность, и ничего, впрочем, ужасного в этом нет – только вот слово за слово, после того, как я очень живописно выложила ей, впервые за долгое время правильно и точно сформулировав эти состояния – я даже процитирую их, потому что очень уж хорошо вышло – нет, не процитирую, в общем, потом я вспомнила, как ездила на Крит, и после знакомства с Алоном пришла в отель и начала затягивать вокруг шеи телефонный провод. Я до сих пор не помню, что было дальше. Я помню, как он затягивает кожу, и больно, потому что резина зажимает ее, будто делают крапивку; как я лежу и рыдаю в ванной и разговариваю с Чарли и ковыряюсь в себе ножницами, но это было до того, потом я иду в комнату и пытаюсь себя придушить, потом откладываю шнур, потому что у меня не хватает сил… и дальше темнота.
И Ям ответила: охуительно. Она считает, это охуительно. Потому что есть что вспомнить. Охуительно. Она сказала. Охуительно. И это так ударило меня по лицу, что у меня голова изнутри запульсировала. Мне вдруг стало так больно – и сейчас, когда я снова пишу это слово, мне так больно, что мне хочется орать. Потому что это нечестно. И это дало мне понять, что во мне все еще что-то есть – такое, что делает мне больно. И одно воспоминание об этом – а ведь я не могу заткнуться, я, как Стюарт, все всем рассказываю в надежде, что слова истончатся как кожа, и все исчезнет – одно воспоминание об этом заставляет мою голову пульсировать изнутри, и когда кто-то – как Кристина или Ям – смеется над этим… вот тогда я и понимаю, как это больно. По-настоящему. На какое-то мгновение мне даже кажется, что я не симулянтка. Может быть, от этого, оттого, что мне стало так грустно, все и пошло наперекосяк сегодня: самолет прилетел, я стала заполнять бухгалтерию и не обнаружила целой пачки справок кассира. Вот, еще раз: вчера я ушла с работы в одиннадцать вечера. Я заполняла справку - в файлике еще было их достаточно, но скоро уже надо будет делать новые. Я даже подумала про себя: скоро надо будет отксерить. И положила в ящик. Я ведь не шизофреничка? У меня же нет биполярного расстройства? На работу сегодня я пришла к одиннадцати и, конечно, не стала ничего проверять. Я открыла ящик и стала искать эти справки сейчас, в десять вечера, и их нигде не было. Я несколько раз перебрала все бумаги в полке, просмотрела все файлики внутри, открыла все ящики, весь бар, все холодильники, посмотрела под столами и даже в посудомойке – чувствуя себя ужасно глупо – сходила на администрацию и спросила, не приходил ли кто-нибудь, пока меня не было – и их нигде нет. Кому надо забирать пачку справок кассира? Кто придет грабить бар, где в ящике лежит ключ от сейфа, оставит деньги и заберет пачку справок? Знаешь, вот с такой незначительной и совершенно не имеющей никакого смысла белиберды начинаются все остросюжетные фильмы, герои которых обязаны иметь немалую выдержку и сообразительность. А у меня ни того, ни другого нет. Я на днях покаталась четыре часа на велосипеде и чуть не умерла от инфаркта.
И тогда у меня пошатнулся мир, потому что я же теперь рационалист и циник, я всему ищу объяснение. Справок в ящике нет. Это такая маленькая деталь, которая никак не влияет на ход событий, но это также словно одна топорщущаяся волосина на идеально ровной вычесанной поверхности кофты. И это совершенно не имеет смысла.
Иногда случаются такие дни, когда я мечтаю потерять память. Когда разум сам начинает думать о Билле, о Крите, о том, как я бежала под автобус, о том, как меня целовал Виталик, я закрываю глаза и хочу потерять память. Я готова даже отдать за это все хорошие воспоминания, потому что иначе просто никак – нельзя изъять только плохое. Когда ты умираешь, тебе уже все равно, и когда я потеряю все хорошие воспоминания, я не буду их помнить, и мне тоже будет все равно. Пусть я не узнаю лица кого-то близкого или своего кота – но я хотя бы не буду помнить обо всем остальном. И как будто специально сразу после этого весь мир теряет гравитацию. Я иду домой с работы, и вся жизнь кажется затянувшейся песней Low Roar. Холодно, монотонно, и меня нет. Я вижу, как перед глазами двигается улица – как в фильме: плавно проплывают фонари и люди – я не чувствую пальцев. Я сейчас сидела и не чувствовала, что одна рука лежит на другой, пока не посмотрела на свои руки. Я иду, иду, шагаю куда-то, ноги меня несут (спасибо им огромное; где бы я была без своего встроенного автопилота, да я бы просто упала в канаву где-нибудь), но я не чувствую решительно ничего, и это не как равнодушие – это как будто кто-то взял нож для бумаги и аккуратно вырезал меня по контуру и выбросил из Вселенной. Все. Меня нет. Я смотрю кино. И обычно тогда появляется ощущение, что вот-вот произойдет что-то ужасное, потому что обычно это такое предсостояние свечения, когда случается нечто, поворачивающее ход событий. Но в последние годы раз за разом ничего не происходит. Я просто прихожу домой и мало-помалу прихожу и в себя тоже.
Я иногда тоскливо думаю еще – где-то там, далеко, мои любимые люди, которые меня не знают.
Я спрашиваю себя: галлюцинирую ли я, не пытается ли исчезнувшая папка со справками подсказать мне что-то, не стучится ли это кто-то с той стороны колбы, чтобы разбудить меня? Вещи просто улетают вникуда и больше не возвращаются. Было ли все, что я пережила за этот день, реальным, и было ли это сегодня? Такса, которую я гладила по пути с работы? Абика приехала к нам пить чай? Я разложила на столе кофту, чтобы вычистить ее от шерсти Росомахи, а он на нее улегся? Шершавые обломанные ногти, неловко скребущие по экрану айфона? Исчезнувшие справки? Это кто-то там присел за деревом? Зачем, ради бога, кому-то в десять часов сидеть на улице Пилотов на обочине, притаившись за деревом?
А потом я пришла домой, и там мама ставит чай, и все возвращается обратно. Я просто с небольшой дыркой в груди оттого, как Ям обошлась со мной. Ненавижу, когда люди делают это с собой – показывают мне это. Я идеализирую их, я считаю их друзьями, но они на самом деле так далеко, а ее мне не хочется терять. Но она не понимает. Мы такие разные. Я пытаюсь говорить с ней, и мы говорим и говорим, но мы просто как будто в двух разных мирах.
В детстве у меня была кассета с мультиком про Розовую Пантеру – и там был зажеван конец пленки. Мультфильм обрывался на моменте, когда начинался Том и Джерри, и они делали что-то в таком доме с зелеными стенами внутри. Я помню, как смотрела его, и все обрывалось. Нет, не так. Розовая Пантера обрывалась на полпути, и начинался мультик про Тома и Джерри. Наверно, родители как-то неровно записали. Ну вот, и время от времени они укорачивались или удлинялись – иногда Пантера шла дольше, и Том и Джерри начинались с другого момента. Сейчас я понимаю, что пленка зажевалась, и неравномерно разматывалась каждый раз, когда я ставила кассету заново. А тогда для меня это было диким парадоксом, такой здоровенной дырой в плотной ткани реальности, которую кто-то сделал циркулем. Этого просто не могло быть. Это выходило за рамки понимания. Как сейчас – исчезновение справок. Кто их забрал и на кой черт?
Такая же фигня происходила со мной – и до сих пор иногда происходит – с песнями. Linkin Park – Part of me, Low Roar – Tonight tonight, Apparatjik – Look Kids. Там в конце долгий звук уже после самой песни – треск или стрекот или механическое жужжание. Каждый раз этот звук жужжит по-разному, разное количество времени. Иногда – меньше минуты. Иногда – полчаса, и я понимаю, что это мой мозг и факт того, насколько я сосредотачиваюсь на этом звуке. Но с другой стороны – звук на записанной дорожке становится то длиннее, то короче. С ума сойти. Иногда я так близка к безумию, что чувствую его онемевшей кожей.
Пишу это, пока еще нахожусь в сознании. Сидела на работе. Наверно, это из-за этой дурацкой книги. Из-за двух дурацких книг – Мир Софии и Когда ты рядом. Вторая – та, где Стелла упала с дома и летела всего две секунды. Видимо, всякие откровения прямо таки рвутся из меня, потому что стоило нам с Ям лишь затронуть тему «уже перехотела ехать в США в принципе», из меня поперло про мою нестабильность и ветреность, и ничего, впрочем, ужасного в этом нет – только вот слово за слово, после того, как я очень живописно выложила ей, впервые за долгое время правильно и точно сформулировав эти состояния – я даже процитирую их, потому что очень уж хорошо вышло – нет, не процитирую, в общем, потом я вспомнила, как ездила на Крит, и после знакомства с Алоном пришла в отель и начала затягивать вокруг шеи телефонный провод. Я до сих пор не помню, что было дальше. Я помню, как он затягивает кожу, и больно, потому что резина зажимает ее, будто делают крапивку; как я лежу и рыдаю в ванной и разговариваю с Чарли и ковыряюсь в себе ножницами, но это было до того, потом я иду в комнату и пытаюсь себя придушить, потом откладываю шнур, потому что у меня не хватает сил… и дальше темнота.
И Ям ответила: охуительно. Она считает, это охуительно. Потому что есть что вспомнить. Охуительно. Она сказала. Охуительно. И это так ударило меня по лицу, что у меня голова изнутри запульсировала. Мне вдруг стало так больно – и сейчас, когда я снова пишу это слово, мне так больно, что мне хочется орать. Потому что это нечестно. И это дало мне понять, что во мне все еще что-то есть – такое, что делает мне больно. И одно воспоминание об этом – а ведь я не могу заткнуться, я, как Стюарт, все всем рассказываю в надежде, что слова истончатся как кожа, и все исчезнет – одно воспоминание об этом заставляет мою голову пульсировать изнутри, и когда кто-то – как Кристина или Ям – смеется над этим… вот тогда я и понимаю, как это больно. По-настоящему. На какое-то мгновение мне даже кажется, что я не симулянтка. Может быть, от этого, оттого, что мне стало так грустно, все и пошло наперекосяк сегодня: самолет прилетел, я стала заполнять бухгалтерию и не обнаружила целой пачки справок кассира. Вот, еще раз: вчера я ушла с работы в одиннадцать вечера. Я заполняла справку - в файлике еще было их достаточно, но скоро уже надо будет делать новые. Я даже подумала про себя: скоро надо будет отксерить. И положила в ящик. Я ведь не шизофреничка? У меня же нет биполярного расстройства? На работу сегодня я пришла к одиннадцати и, конечно, не стала ничего проверять. Я открыла ящик и стала искать эти справки сейчас, в десять вечера, и их нигде не было. Я несколько раз перебрала все бумаги в полке, просмотрела все файлики внутри, открыла все ящики, весь бар, все холодильники, посмотрела под столами и даже в посудомойке – чувствуя себя ужасно глупо – сходила на администрацию и спросила, не приходил ли кто-нибудь, пока меня не было – и их нигде нет. Кому надо забирать пачку справок кассира? Кто придет грабить бар, где в ящике лежит ключ от сейфа, оставит деньги и заберет пачку справок? Знаешь, вот с такой незначительной и совершенно не имеющей никакого смысла белиберды начинаются все остросюжетные фильмы, герои которых обязаны иметь немалую выдержку и сообразительность. А у меня ни того, ни другого нет. Я на днях покаталась четыре часа на велосипеде и чуть не умерла от инфаркта.
И тогда у меня пошатнулся мир, потому что я же теперь рационалист и циник, я всему ищу объяснение. Справок в ящике нет. Это такая маленькая деталь, которая никак не влияет на ход событий, но это также словно одна топорщущаяся волосина на идеально ровной вычесанной поверхности кофты. И это совершенно не имеет смысла.
Иногда случаются такие дни, когда я мечтаю потерять память. Когда разум сам начинает думать о Билле, о Крите, о том, как я бежала под автобус, о том, как меня целовал Виталик, я закрываю глаза и хочу потерять память. Я готова даже отдать за это все хорошие воспоминания, потому что иначе просто никак – нельзя изъять только плохое. Когда ты умираешь, тебе уже все равно, и когда я потеряю все хорошие воспоминания, я не буду их помнить, и мне тоже будет все равно. Пусть я не узнаю лица кого-то близкого или своего кота – но я хотя бы не буду помнить обо всем остальном. И как будто специально сразу после этого весь мир теряет гравитацию. Я иду домой с работы, и вся жизнь кажется затянувшейся песней Low Roar. Холодно, монотонно, и меня нет. Я вижу, как перед глазами двигается улица – как в фильме: плавно проплывают фонари и люди – я не чувствую пальцев. Я сейчас сидела и не чувствовала, что одна рука лежит на другой, пока не посмотрела на свои руки. Я иду, иду, шагаю куда-то, ноги меня несут (спасибо им огромное; где бы я была без своего встроенного автопилота, да я бы просто упала в канаву где-нибудь), но я не чувствую решительно ничего, и это не как равнодушие – это как будто кто-то взял нож для бумаги и аккуратно вырезал меня по контуру и выбросил из Вселенной. Все. Меня нет. Я смотрю кино. И обычно тогда появляется ощущение, что вот-вот произойдет что-то ужасное, потому что обычно это такое предсостояние свечения, когда случается нечто, поворачивающее ход событий. Но в последние годы раз за разом ничего не происходит. Я просто прихожу домой и мало-помалу прихожу и в себя тоже.
Я иногда тоскливо думаю еще – где-то там, далеко, мои любимые люди, которые меня не знают.
Я спрашиваю себя: галлюцинирую ли я, не пытается ли исчезнувшая папка со справками подсказать мне что-то, не стучится ли это кто-то с той стороны колбы, чтобы разбудить меня? Вещи просто улетают вникуда и больше не возвращаются. Было ли все, что я пережила за этот день, реальным, и было ли это сегодня? Такса, которую я гладила по пути с работы? Абика приехала к нам пить чай? Я разложила на столе кофту, чтобы вычистить ее от шерсти Росомахи, а он на нее улегся? Шершавые обломанные ногти, неловко скребущие по экрану айфона? Исчезнувшие справки? Это кто-то там присел за деревом? Зачем, ради бога, кому-то в десять часов сидеть на улице Пилотов на обочине, притаившись за деревом?
А потом я пришла домой, и там мама ставит чай, и все возвращается обратно. Я просто с небольшой дыркой в груди оттого, как Ям обошлась со мной. Ненавижу, когда люди делают это с собой – показывают мне это. Я идеализирую их, я считаю их друзьями, но они на самом деле так далеко, а ее мне не хочется терять. Но она не понимает. Мы такие разные. Я пытаюсь говорить с ней, и мы говорим и говорим, но мы просто как будто в двух разных мирах.
В детстве у меня была кассета с мультиком про Розовую Пантеру – и там был зажеван конец пленки. Мультфильм обрывался на моменте, когда начинался Том и Джерри, и они делали что-то в таком доме с зелеными стенами внутри. Я помню, как смотрела его, и все обрывалось. Нет, не так. Розовая Пантера обрывалась на полпути, и начинался мультик про Тома и Джерри. Наверно, родители как-то неровно записали. Ну вот, и время от времени они укорачивались или удлинялись – иногда Пантера шла дольше, и Том и Джерри начинались с другого момента. Сейчас я понимаю, что пленка зажевалась, и неравномерно разматывалась каждый раз, когда я ставила кассету заново. А тогда для меня это было диким парадоксом, такой здоровенной дырой в плотной ткани реальности, которую кто-то сделал циркулем. Этого просто не могло быть. Это выходило за рамки понимания. Как сейчас – исчезновение справок. Кто их забрал и на кой черт?
Такая же фигня происходила со мной – и до сих пор иногда происходит – с песнями. Linkin Park – Part of me, Low Roar – Tonight tonight, Apparatjik – Look Kids. Там в конце долгий звук уже после самой песни – треск или стрекот или механическое жужжание. Каждый раз этот звук жужжит по-разному, разное количество времени. Иногда – меньше минуты. Иногда – полчаса, и я понимаю, что это мой мозг и факт того, насколько я сосредотачиваюсь на этом звуке. Но с другой стороны – звук на записанной дорожке становится то длиннее, то короче. С ума сойти. Иногда я так близка к безумию, что чувствую его онемевшей кожей.