Логин
У меня болезненный вид. В универе спрашивают, не пью ли я перед парами. Под глазами окружности диаметром с Цюрих землисто-серого цвета. Позавчера, или поза-позавчера, я не знаю, мне показалось, что из зеркала на меня смотрит труп.
Я не знаю, я сплю по восемь часов, потому что теперь отрубаюсь еще до полуночи, ем постоянно, я всегда ем, я почти никогда не прекращаю есть, и я много гуляю, так как мне надо дописывать диплом, но на улице хороший апрель. Да и март был очень хороший. Хорошая весна в этом году. В мире вообще хорошо. Много красивых вещей, радостных. Но просто они обходят стороной. У меня радости нет. Где радость? Может быть, под кроватью? Нееет, там только кошачья шерсть. Где же вся радость? Может быть, в микроволновке? Нет ее. Или в шкафу? Нет, там свитера и джинсы. Где ты? Алло, мистер Холмс, кто-то забрал всю мою радость. Как, Никита, у вас же было ее столько, что хоть попой ешь, после десятого-то марта. Да, мистер Холмс, но с десятого марта прошел уже месяц без одного дня, алби гон ин а дэй о ту не резиновый, вообще-то, он и так проработал больше, чем обычно.
Села на велосипед и поехала с Эрженой на другой конец города. В свой рабочий день. Большей идиотской безответственности представить просто нельзя. У меня может появиться рейс в любую минуту, и меня попросят быть на работе через десять минут, а я в пятнадцати километрах от дома на велосипеде без денег. Но сегодня мне, вроде как, повезло. Мне просто очень хотелось уйти из дома, я не могу находиться там, когда кто-то есть, и не могу торчать там одна, я просто не могу больше.
Как описать катания на велосипеде. Некоторые люди любят кораблики собирать, кто-то вышивает себе жучков или вяжет свитера, а я люблю свой велосипед, его зовут Тони, и он чувствует меня. Когда я с ним, я знаю точно, что не пропаду. Потому что я со своим велосипедом. На велосипеде теоретически можно добраться куда угодно. Мы приехали в какой-то Окей, где Эржена все искала свои орехи, а я плелась за ней в своей оверсайз куртке, в которой я хожу осенью, зимой, в апреле, а потом иногда в августе, и там на одной из касс стояла такая приятная девушка и так жалостливо посмотрела на меня, что, мне показалось, будто я тут ползу на руках, а ноги мне оторвало на войне, за которую у меня на спине висит сорок орденов.
И потом мы купили мне холодный чай в бутылке, а бутылка поместилась мне в карман, и я ехала с этой бутылкой в кармане, а та стучала мне по колену: бом, бом, бом, выпей меня и выкини уже; а я ехала и думала о рыбах из отдела морепродуктов, которые плавают в этих огромных аквариумах: не ешьте нас, пожалуйста, мы просто рыбы. И об Эржене, которая не умеет заезжать на велосипеде даже на самый низкий поребрик; об Ире, которая спрашивала на днях, есть ли у меня на нее свободное время; на Иру у меня есть все время мира. Словом, думала обо всем, кроме себя. Иногда, когда ты стоишь дома с пылесосом и пытаешься не сдохнуть прямо на месте, надо просто сесть на велик и ехать куда-нибудь и не думать. Это даже не усилие, а некая привилегия: можно. Все. Не думай.
Мы ехали по пыльным улицам, я раздумывала о том, почему младенцев не водят на поводках, смотрела на поезда и новые дома, которые растут по всему городу как сорняки, запрокидывала голову и смотрела, как они падают, падают, падают на меня. И еще мы переехали четыре или пять мостов. Это будто ты поднимаешься надо всем миром и катишь где-то наверху, а по железным путям внизу ползут электрички. Ту-дуу-фшииии, мы электрички. Привет, электрички. Я прочла Мальчика-мясника, и теперь разговариваю со всеми неодушевленными предметами и не беру чужую речь в кавычки. И едут машины: с мигалками и фарами; друг за другом, вших, вших, вших, проносятся, а тебе за ними в лицо летит песчаная буря. Когда мы съезжали с очередного моста, у нас были лица как у негритят, и у меня на зубах скрипел песок, но в рот-то он мне попадал оттого, что я ехала с раззявленной от восторга пастью. Мой чертов застроенный город, которому уже совсем недалеко до двухэтажного Бангкока или вымирающего Пекина, такой задымленный и пасмурный, такой красивый, когда ты оголяешься словно провод, и бросаешься на него как на пику, широко раскрывая глаза. Он бросает между век пыль и песок и грязь и выхлопные газы, но у него индустриальное очарование скрежещущего металла, харизма стоящих друг на друге бетонных блоков и жизнеутверждающе спешащих друг за другом машин. А если слушать любимую музыку, когда едешь через него, то радость возвращается.
Я дослушалась до того, что, переезжая Володарский мост под песню, которую должны включить на моих похоронах (или на церемонии кремации, что более вероятно), глядя на мелкие воронки на Неве и чертово колесо вдали, я вдруг перелетела перекладину. Меня накрыло счастьем, будто в меня врезался товарный поезд. Я перелетела через перекладину и оказалась на другой стороне. Мир такой красивый, я решила, что приеду домой и всем расскажу об этом: маме, Лине, Росомахе, Баде. Мир прекрасный. Я еду и смотрю по сторонам: все так хорошо. Вечер оживляет краски. Солнце не фонит, и все цвета оживают и начинают играть с тенями. Петербург может менять лица как слайды, в него украдено и натаскано столько, что он в какой-то момент стал городом, в котором ты можешь найти любое место на Земле; но ни в одном месте на Земле ты больше не найдешь Петербурга.
Мы накатали 70 песен и столько цыпок на руках, что теперь больно от теплой воды. Да, и еще, я всегда пою, мне стоило бы сходить на Голос на досуге, потому что я с детства имею мерзкую привычку постоянно петь. Всегда. Когда я мою посуду. Когда я сижу на паре. Когда я делаю уроки. Когда я катаюсь на велосипеде. Голоса у меня нет, слуха - так, чуть-чуть, ритмика хорошая, так что в целом, бывает и хуже - но когда я на велосипеде... я пытаюсь представить, как меня видят люди, мимо которых я пролетаю. Вот ты идешь себе в магазин за порошком стиральным, и по правому боку появляется: ЧЕК ВЭДЭРС ФРОМ Ё ХЭЭЭР, ЕЕЕЕЕЕ - и исчезает. Ты навсегда запоминаешь день, когда увидел на улице труп, ужасно поющий а-ха. Ну люблю я их. Люблю. Когда мне было пять, семь, тринадцать лет, папа без конца мотал их в машине по кругу. По двадцать, сто, двести раз. Они сидели у меня в печенках. Это ДЖАСТ ФОЛЛОУ Ё ЛАЙФЛАЙНС, я его вызубрила, я не знала, что за парень это поет, но я заочно его ненавидела, но я выросла на них. А теперь, теперь я заебываю папу, ох, как все обернулось, наверняка ты теперь жалеешь, да, пап. Нет, ни в коем случае, я ведь даже повесил фотку Мортена Харкета с автографом у себя в гараже. Хорошо, как-нибудь я достану тебе автограф Магне. А Магне это кто. А это который тун тун тун делает у них. Ой, да ладно, они же уже старперы. Ну, не старперее тебя - тебе сорок семь, и у тебя инсульт мозга каждую неделю, не все люди стареют в принципе, некоторые всегда готовы стоять на голове на скейтборде. Я вот тоже не буду стареть, я покончу с собой лет в сорок. Что ты сказала. Ничего.
Я не знаю, я сплю по восемь часов, потому что теперь отрубаюсь еще до полуночи, ем постоянно, я всегда ем, я почти никогда не прекращаю есть, и я много гуляю, так как мне надо дописывать диплом, но на улице хороший апрель. Да и март был очень хороший. Хорошая весна в этом году. В мире вообще хорошо. Много красивых вещей, радостных. Но просто они обходят стороной. У меня радости нет. Где радость? Может быть, под кроватью? Нееет, там только кошачья шерсть. Где же вся радость? Может быть, в микроволновке? Нет ее. Или в шкафу? Нет, там свитера и джинсы. Где ты? Алло, мистер Холмс, кто-то забрал всю мою радость. Как, Никита, у вас же было ее столько, что хоть попой ешь, после десятого-то марта. Да, мистер Холмс, но с десятого марта прошел уже месяц без одного дня, алби гон ин а дэй о ту не резиновый, вообще-то, он и так проработал больше, чем обычно.
Села на велосипед и поехала с Эрженой на другой конец города. В свой рабочий день. Большей идиотской безответственности представить просто нельзя. У меня может появиться рейс в любую минуту, и меня попросят быть на работе через десять минут, а я в пятнадцати километрах от дома на велосипеде без денег. Но сегодня мне, вроде как, повезло. Мне просто очень хотелось уйти из дома, я не могу находиться там, когда кто-то есть, и не могу торчать там одна, я просто не могу больше.
Как описать катания на велосипеде. Некоторые люди любят кораблики собирать, кто-то вышивает себе жучков или вяжет свитера, а я люблю свой велосипед, его зовут Тони, и он чувствует меня. Когда я с ним, я знаю точно, что не пропаду. Потому что я со своим велосипедом. На велосипеде теоретически можно добраться куда угодно. Мы приехали в какой-то Окей, где Эржена все искала свои орехи, а я плелась за ней в своей оверсайз куртке, в которой я хожу осенью, зимой, в апреле, а потом иногда в августе, и там на одной из касс стояла такая приятная девушка и так жалостливо посмотрела на меня, что, мне показалось, будто я тут ползу на руках, а ноги мне оторвало на войне, за которую у меня на спине висит сорок орденов.
И потом мы купили мне холодный чай в бутылке, а бутылка поместилась мне в карман, и я ехала с этой бутылкой в кармане, а та стучала мне по колену: бом, бом, бом, выпей меня и выкини уже; а я ехала и думала о рыбах из отдела морепродуктов, которые плавают в этих огромных аквариумах: не ешьте нас, пожалуйста, мы просто рыбы. И об Эржене, которая не умеет заезжать на велосипеде даже на самый низкий поребрик; об Ире, которая спрашивала на днях, есть ли у меня на нее свободное время; на Иру у меня есть все время мира. Словом, думала обо всем, кроме себя. Иногда, когда ты стоишь дома с пылесосом и пытаешься не сдохнуть прямо на месте, надо просто сесть на велик и ехать куда-нибудь и не думать. Это даже не усилие, а некая привилегия: можно. Все. Не думай.
Мы ехали по пыльным улицам, я раздумывала о том, почему младенцев не водят на поводках, смотрела на поезда и новые дома, которые растут по всему городу как сорняки, запрокидывала голову и смотрела, как они падают, падают, падают на меня. И еще мы переехали четыре или пять мостов. Это будто ты поднимаешься надо всем миром и катишь где-то наверху, а по железным путям внизу ползут электрички. Ту-дуу-фшииии, мы электрички. Привет, электрички. Я прочла Мальчика-мясника, и теперь разговариваю со всеми неодушевленными предметами и не беру чужую речь в кавычки. И едут машины: с мигалками и фарами; друг за другом, вших, вших, вших, проносятся, а тебе за ними в лицо летит песчаная буря. Когда мы съезжали с очередного моста, у нас были лица как у негритят, и у меня на зубах скрипел песок, но в рот-то он мне попадал оттого, что я ехала с раззявленной от восторга пастью. Мой чертов застроенный город, которому уже совсем недалеко до двухэтажного Бангкока или вымирающего Пекина, такой задымленный и пасмурный, такой красивый, когда ты оголяешься словно провод, и бросаешься на него как на пику, широко раскрывая глаза. Он бросает между век пыль и песок и грязь и выхлопные газы, но у него индустриальное очарование скрежещущего металла, харизма стоящих друг на друге бетонных блоков и жизнеутверждающе спешащих друг за другом машин. А если слушать любимую музыку, когда едешь через него, то радость возвращается.
Я дослушалась до того, что, переезжая Володарский мост под песню, которую должны включить на моих похоронах (или на церемонии кремации, что более вероятно), глядя на мелкие воронки на Неве и чертово колесо вдали, я вдруг перелетела перекладину. Меня накрыло счастьем, будто в меня врезался товарный поезд. Я перелетела через перекладину и оказалась на другой стороне. Мир такой красивый, я решила, что приеду домой и всем расскажу об этом: маме, Лине, Росомахе, Баде. Мир прекрасный. Я еду и смотрю по сторонам: все так хорошо. Вечер оживляет краски. Солнце не фонит, и все цвета оживают и начинают играть с тенями. Петербург может менять лица как слайды, в него украдено и натаскано столько, что он в какой-то момент стал городом, в котором ты можешь найти любое место на Земле; но ни в одном месте на Земле ты больше не найдешь Петербурга.
Мы накатали 70 песен и столько цыпок на руках, что теперь больно от теплой воды. Да, и еще, я всегда пою, мне стоило бы сходить на Голос на досуге, потому что я с детства имею мерзкую привычку постоянно петь. Всегда. Когда я мою посуду. Когда я сижу на паре. Когда я делаю уроки. Когда я катаюсь на велосипеде. Голоса у меня нет, слуха - так, чуть-чуть, ритмика хорошая, так что в целом, бывает и хуже - но когда я на велосипеде... я пытаюсь представить, как меня видят люди, мимо которых я пролетаю. Вот ты идешь себе в магазин за порошком стиральным, и по правому боку появляется: ЧЕК ВЭДЭРС ФРОМ Ё ХЭЭЭР, ЕЕЕЕЕЕ - и исчезает. Ты навсегда запоминаешь день, когда увидел на улице труп, ужасно поющий а-ха. Ну люблю я их. Люблю. Когда мне было пять, семь, тринадцать лет, папа без конца мотал их в машине по кругу. По двадцать, сто, двести раз. Они сидели у меня в печенках. Это ДЖАСТ ФОЛЛОУ Ё ЛАЙФЛАЙНС, я его вызубрила, я не знала, что за парень это поет, но я заочно его ненавидела, но я выросла на них. А теперь, теперь я заебываю папу, ох, как все обернулось, наверняка ты теперь жалеешь, да, пап. Нет, ни в коем случае, я ведь даже повесил фотку Мортена Харкета с автографом у себя в гараже. Хорошо, как-нибудь я достану тебе автограф Магне. А Магне это кто. А это который тун тун тун делает у них. Ой, да ладно, они же уже старперы. Ну, не старперее тебя - тебе сорок семь, и у тебя инсульт мозга каждую неделю, не все люди стареют в принципе, некоторые всегда готовы стоять на голове на скейтборде. Я вот тоже не буду стареть, я покончу с собой лет в сорок. Что ты сказала. Ничего.