Джордж уже собирается уходить, кивнув мне. Он говорит по телефону. Я вспоминаю, чего от него хотела, и вскакиваю к нему.
Джордж!
Он сразу же кладет трубку, как будто он уже договорил. Скупая правда в том, что я бываю в Бакунине в состоянии подпития, и я помню то место, где этот паб стоит, но как до этого места идти – у меня ни малейшего понятия. Джордж задирает светлые брови, но он с удовольствием идет рядом со мной к калитке Оранжа. Нахрен, нахрен из этой школы. Домой или в бар. Он с удовольствием молча курит рядом со мной – курил в понедельник, когда мы с ним вдвоем торчали в абсолютно пустом дворе, в пустом холодном воздухе, окруженные тихо плывущими перепуганными призраками, когда я уселась задницей на ледяные ступени, и он только вздыхал. В понедельник, третьего апреля.
Каких-то целей в своей жизни я достигла. Когда включаешь флэшбек, он всегда (если это что-то на тему достижения поставленных целей) начинается с кадра: Нед бьет кулаком по стойке. Живешь мечтой!
Суббота. Форно Браво. В пиццерии пахнет мокрыми дохлыми кошками, у меня грязная голова и мигрень, и Нед умоляет остаться и досмотреть футбол. Я только что сказала, что когда была ребенком, представляла свою взрослую жизнь именно так: что-то наподобии «Друзей», когда днем герои занимаются всякой неинтересной хренатенью, а вечером сидят по барам со своими приятелями по несчастью, а вокруг них сидят такие же неудачники. Не знаю, достойная ли это картина, но так или иначе.. Нед рассмеялся саркастично и с грустью, и сказал: так ты живешь мечтой? Мне бы так…
Сейчас я жду его, сидя в баре, и делаю домашнее задание. У меня малиновое пиво и большой учебник English Unlimited. И синий пиджак. Позади меня какие-то ребята обсуждают каучсерфинг. Я люблю Бакунина за то, что во всю стену здесь висит полотно-иллюстрация с обложки Поющих лазаря. Иногда я хочу взять эту книгу в руки, качнуть ее, открыть с любой страницы и прочесть пару строчек, и осекаюсь, вспоминая, что подарила ее Марьям. И мне все еще стыдно.
Потом Нед приходит и обрушивает на меня все. В какой-то момент мне так плохо, что я хватаюсь за свой бокал, пока он держит голову, и пытаюсь допить пиво, но у меня истерически сокращается глотка, и я чуть ли не давлюсь. Мне надо на воздух. Я выхожу на улицу в футболке, вытряхиваю из контейнера испортившиеся за день блины и, возвращаясь, провозглашаю: блины испортились. Он смотрит на меня внимательными глазами. Что бы ни происходило, этот человек всегда смотрит на меня внимательными глазами. Что бы я ни говорила.
Я говорю много всякого, - признаюсь я, и он фыркает, прыскает, смеется. Мне это нравится. Мне нравится тебя слушать.
Еще он говорит: если честно, если ты сейчас выйдешь отсюда и больше не скажешь мне ни слова, я буду абсолютно опустошен. Ты самый близкий человек для меня. Ближе нет просто никого. Лиза боится терактов и сидит дома уже почти неделю, и ее невозможно вытащить. Вика курит травку прямо в квартире. Леша уехал. Уильям распространяет на него своих ненормальных учеников как споры ветрянки, и они приклеиваются к нему, требуя индивидуальных и интенсивов, и индивидуальных интенсивов, и интенсивных… индивидуальных.
Нед, ему вообще нравится делить людей. Давать людям номера, расставлять их по полкам. Может быть, так легче, а может быть, это просто логически выгодный выход, ведь у него слишком много людей. Их так много, что ему надо знать, кто его лучший друг №1, а кто - №2. Но потом он говорит: ты не можешь так со мной поступить (не замечая, как неиронично отзеркаливает мои собственные слова); ты самый близкий человек для меня. Я постоянно о тебе думаю. О боже мой. Он берет меня за волосы. Он пытается найти натуральный цвет моих волос, нагибает мою голову и смотрит мне в макушку. Ты не можешь так поступить со мной. Я скучаю по тебе – по нам.
Не сговариваясь, мы говорим, что нет никакой концепции «мы»; я в метро – Брэндону. Он в кафе – Полине. Я в баре – Кевину. Позже он – Кевину, там же. Но когда мы снова вместе, мы опять появляемся. Может быть, потому что это сложновато объяснить в контексте между отношениями и дружбой.
Ты же знаешь: ты можешь позвонить мне в любое время дня и ночи, и я прилечу сразу же. В ту же минуту. Ты знаешь?
И тут я понимаю, что мне только что присудили первое место. Я - №1.
Потом мы идем в другой бар, потому что ни один из них нас долго не выдерживает. Мы слишком засиживаемся везде. Мы – два человека, которым просто нравится подолгу сидеть за столом, с одним и тем же бокалом в руках, и бесить всех официантов и барменов, всех уборщиков и охранников. Иногда мы даже пускаем в заведении корни.
У меня появляется ощущение, что я снова обрела его, будто бы я снова счастливый человек, потому что если есть эмоциональная связь, то в принципе ничего больше не надо. Жизнь больше похожа на альбом с тонкими страницами, из которых часто попадаются склеенные, и ты слишком поздно их разлепляешь. И хочется приехать на набережную на Болтах, с разбегу вбежать головой в мостовую. Вот оно, блять, как! Лучше всего на свете – когда кто-то понимает тебя, и в порыве восхищения тобой треплет ладонью по голове. А потом дважды, судорожно вздрагивая, целует в макушку на прощание. Ты же знаешь? Ты знаешь?
А все остальное – хуйня. Просто хуйня. Даже деньги.
Третьего числа я сначала написала ему, а потом позвонила маме, и если честно, пришла от этого в ужас. А он в это время уплетал свой ланч в Теремке. Потому что у него привычка всегда опаздывать на работу. Это часть его «пассивного сопротивления» нашему начальству: его надменное лицо, с которым он входит в офис на две минуты позже положенного. Его невозмутимость, с которой он не ставит время прихода в чек-листе. Эта пустая клетка всегда так зияет его бунтарским белым, что меня распирает до самых ребер. Сразу после того, как я сказала ему не спускаться в метро и брать такси, у него сел телефон, и все искали его три часа. Никто не знал, что он жив – только я. Если бы только они спросили меня, я бы сказала: э, Нед в порядке. Пока поезд, предназначенный ему, тот поезд, который должен был отвезти его на работу, разрывало на части, он сидел в кафе и жрал блины. Но меня никто не спросил, и весь Оранж стоял на ушах. Он до сих пор не верит в судьбу.
Да и я, в принципе, вообще-то тоже не верю.
Я уже несколько дней без остановки слушаю эту мелодичную песню, и не могу выключить, и смотрю, как она меняет цвет по мере наступления утра или вечера. Я учу себя быть свободной. Учить себя быть свободной – это хорошо, это важно. Прямо сейчас я пишу это, а меня между локтей двигается экран, пока Нед высказывает все свое ‘fuck me, this is fucked up shit, for fuck’s sake’, и я думаю: а когда кто-то учит тебя быть свободной, не переступая твоих черт, и только протягивая руку, чтобы потрепать по волосам. ДА, да, да, да. Любовь. Но у любви столько форм. У меня в столе висела до недавних пор незамысловатая поделка Рэйчел, которая пробовала клей-карандаш на двух листках бумаги. Octagon. Так, по ним, я учу редкую лексику. Charisma bypass – высокомерно передернув плечами, сказал Джордж, когда я пожаловалась, что начальство ругает меня за то, как я одеваюсь. Нед объяснил (не переминув сначала важно и многозначительно закатить глаза, глядя внутрь своего черепа на альянс остроумных иностранцев), что это значит: в тебе столько харизмы, что всем насрать, как ты одеваешься. Некоторые подбирают себе наряды так, чтобы они закрывали их лица, перекрывали их обыкновенность, оттеняли их незначительность, а с тобой все наоборот.
Я воспринимаю это скорее как наезд на мой свободный стиль бомжеватского дауншифтера, но я слишком польщена, чтобы вступать в очередную перепалку.