Очень длинная финишная прямая. Хочется писать обрывочно, кидаясь фразами. Ретровейв. Слушаю несколько суток без перерыва, выбираю, выслушиваю, ищу хороший звук. Есть неплохие исполнители, которые ловят настроение того времени, но даже они не могут передать восьмидесятые такими, какие они были; а может, не хотят – в чем смысл тупо копировать звук того времени? Но ведь хочется услышать это. Если не только мне, значит, нас много таких. Но синти-поп и электронику с реверберацией сейчас найти крайне трудно.
Майти Буш. Смеюсь как лошадь. Я сейчас много смеюсь – из-за этой гремучей смеси счастья и подавленности, как от текилы с корицей, после которой точно буду блевать до утра и лежать на полу, мечтая подохнуть.
Росомаха. Пушистый и как всегда. Нуждается во мне. Заменяет ребенка.
Из детства помню: квадраты плит на домах-пятиэтажках, маленькие комнаты, спертый воздух, убогий звук из бандуры, сереющее небо и очень солнечные дни, желтый луг как на старых фотографиях, уже покрытый выцветшей пленкой времени, заводы, цеха, дым, пар, железные конструкции, бетонные постройки, высоченные трубы, уходящие в небо как Вавилонские башни; красивее, ближе Эйфелевой, хотя и Эйфелева тоже ничего. Весь мир называет ее уродливой, но мне она всегда нравилась внешне. Запахи бьют в лицо, когда сейчас катаюсь на велосипеде по промышленным районам: Финский залив, вода, река, тут же – остро – рыба, свежая, ее разрезают, потом – помойка, гниль, мусор, бомжи, старые диваны, набитые пылью старые диванные подушки, срезанные ножки кресел, дерево, шашлык, свежие весенние мокрые ветки, плюхающая под колесами грязь, слякоть, мокрая, разжиженная земля, масло на железной дороге, Юнона, машины, бензин, керосин, газы, холодный воздух, облака, Окей, овощи и фрукты с орехами и йогуртами вместе; прохладная весна, когда ветер дует прямо в шею и уши, а потом внезапно выходит солнце, и все наши уродливые дома начинают светиться, и становится очень тепло.
У Магне слегка дряблеющее лицо, когда на него светят софиты сзади и обнажают уставшую кожу, уголки губ оттянуты вниз. Когда он поднимает палец вверх, как бы говоря: сейчас мое соло, сейчас я!, он очень молодой, и двигается он абсолютно так же, как тридцать лет назад – может, поменьше двигает бедрами, а может, сейчас даже больше – я смотрю на его сосредоточенное лицо, потом он начинает кричать, петь, прыгать, и смотрит на меня, а я смотрю на него, и знаю, что такой момент случается очень редко; когда ты смотришь на человека и понимаешь, что вот сейчас, в эту короткую секунду вы думаете об одном и том же. Через день или два меня здесь не будет, так что танцуй, кричи, но только не засовывай в себя все это слишком глубоко, потому что мы уедем, уже до следующего года, а то и насовсем; никто ведь не знает, что стукнет мне в башку, или Полу – каждый концерт теперь может быть последним. Это только секунда, а потом – все, но этого достаточно; да и этот короткий обмен грустно-радостными взглядами, он приносит только счастье, потому что он настоящий. В отличие от большинства вещей, которые происходят до и после, это настоящий момент, потому что я общаюсь с человеком, а это так редко со мной происходит. Не нужно мне сто фоток с ним и автограф и чтобы он похлопал меня по спине и сказал: перестань грустить по времени, которого не помнишь, я уже по нему не грущу, живи дальше; не нужно мне, чтобы он меня убеждал в том, что жизнь прекрасна и что я просто меланхолик и в депрессии и устала – вот так, одной секунды достаточно. Это я, это мы – это так, как произошло, и ничего больше произойти не могло.
Иногда мне нравится быть взрослой и понимать некоторые вещи, потому что знание не только ранит, оно еще и дает облегчение, причем чаще, чем можно того ожидать.
Сейчас сижу и долблюсь с этим дипломом. Осталось совсем чуть-чуть поднажать, но сил у меня нет совсем. Я не страдаю, - мне просто надоела уже учеба. На все остальное энергия есть. Я накатываю по пять часов на велосипеде и духовно обогащаюсь, застревая в болоте в парке Ленина и пялясь на застроенную набережную на Маршала Захарова, выезжая из-под колес сидана на Ленинском. Все хорошо на фоне той перманентной разрухи и жопы, которой разукрашен мой мир. В принципе, все плохо, потому что я очень одинокий человек, и от этого мне грустно, и я пылающе и искренне ненавижу 97% людей, которые меня окружают, что ж; что выросло то выросло. А кто говорил, что мизантропам легко? Зато у меня есть велосипед, и весна в этом году ну просто чудная. Куча хороших-хороших дней. Мы с Эрженой ездили недавно аж на Ломоносовский проспект, это 15 километров в одну сторону, мы ехали по мостам и вдоль еврейского кладбища, это так красиво, Питер такой классный в своем упадке и уродстве, а ведь я люблю все это по привычке, как когда меня спросили: почему ты веришь в Бога? И я тогда ответила: потому что меня к этому приучила бабушка, и поняла, насколько я похерена как человек. Вот и с этими заводами так же: я люблю все эти фабрики, одновременно ненавидя их, потому что в детстве папа таскал меня на работу и в гараж. Чем грязнее, железнее и пыльнее – тем лучше. Это привычка, как у собаки, я не лучше собаки, даже намного хуже самой обычной псины, но забери у меня это – и не останется вообще ничего.